За все в ответе

М а р и я. Святая, Святая! О господи, он меня узнал, еще не видя, узнал!

Д е в у ш к а. Михал Ильич, ну сами посудите, какая она святая… Алло, алло, да что они там, на самом деле!!

Набирает снова и снова номер, и тут Г р у я скатывается с лестницы…

Г р у я. Мария, милая ты моя…

Маленькая гостевая комнатка. Два стакана чая и два человека: один — в одном конце стола, другой — в другом. Сидят тихо, не шелохнувшись.

М а р и я. Я приехала упросить тебя, чтобы ты заскочил к нам, хотя бы на несколько дней. Очень я тебя прошу, Михай.

Г р у я. Это невозможно. У нас завтра начинается сессия. Больных и тех вон накачали антибиотиками, а о краткосрочном отпуске не может быть и речи.

М а р и я. Сессия — это что такое?

Г р у я. Ну, понимаешь, что-то вроде экзаменов.

М а р и я (после долгой паузы). Если ты не приедешь, Кэлин погибнет. Увезут — и больше мы его не увидим.

Г р у я (рассеянно). Кто увезет? Куда увезет?

М а р и я. Разве я тебе не говорила, что он арестован?

Г р у я. Кэлин арестован? Да когда, за что? Расскажи мне толком.

М а р и я. А за вооруженное нападение.

Г р у я. Что за чушь, какое там вооруженное нападение? Он же заведовал конефермой?

М а р и я. Вот с той самой конефермы все и началось. С одной стороны, все было хорошо, а с другой — все было плохо.

Г р у я. То есть как это — с одной стороны, хорошо, а с другой — плохо?

М а р и я. Хорошо, что лошадей много и выкормлены все. Плохо было то, что поля пашут и убирают тракторами, а лошадям работы нету, они все по конюшням с жиру бесятся. Зерно им полагается по закону. Людям закон не гарантирует зерно, люди делят то, что остается, а лошадке килограмм зерна вынь да положь. Получалось как-то так, что лошади нас объедают, и пришел приказ сверху что-то делать с лошадьми, слово какое-то странное, я позабыла…

Г р у я. Выбраковать.

М а р и я. Вот-вот, выбраковать! Кэлин об этом знал и не ерепенился, потому что поначалу лошадей грузили в вагоны и отправляли их туда, где они были нужны. Потом, то ли вагонов уже недоставало, то ли вывозить уже было некуда, но пришел другой приказ: выбраковывать лошадей на месте и только шкуры сдавать.

Г р у я (тихо). Идиоты.

М а р и я. Шутка ли сказать, из четырех конюшен оставить только двести лошадей, а остальных браковать и сдавать шкуры! Ты-то вот наш и небось помнишь, что у нас не то что убивать — у нас считалось дикостью бить лошадей, грехом считалось есть конину, а тут целые конюшни сразу! (Передохнула, отпила глоток чая.) Долго откладывали, боялись Кэлина: он ведь у нас контужен, у него и справка есть. Правление тянуло, тянуло, а тут как раз Кэлина вызвали в Кишинев на слет коневодов, и колхоз решил быстро, пока его нету в деревне, избавиться от лошадей. Подрядили двух ублюдков, которые все спорили меж собой и никак не могли договориться, кто из них лучше стреляет. Согнали из реутских конюшен лошадей в ту закрытую балку, а там, где выход из нее, там, где горловина, залегли те ублюдки, с винтовками…

Г р у я. О господи, что за кретины, что за канальи!!

М а р и я (после паузы). Рассказывать дальше или не нужно?

Груя сидит, облокотившись на стол, горестно обхватив голову руками. И Мария после некоторого колебания продолжает.

Ну и пошла пальба там в балке. К тому же те ублюдки напились с утра — палят и не попадают. Раненые лошади встают, они опять заряжают, опять стреляют. И вот тут-то, под вечер, возвращается Кэлин. Шел по улице — прямо ноги заплетались, шутка ли сказать, нес со станции на себе ту холеру.

Г р у я. Какую холеру?!

М а р и я. Да приемником его там наградили, «Беларусь» называется. Ну, втащил он ту коробку в дом, поставил на стол, пошел соседей звать — похвастаться премией, а люди как-то стали от него прятаться. Он в один дом — никого, в другой — тоже никого. Видит — что-то не так, что-то стряслось и так прошел до самой окраины, а там вышел в поле и прямо беда направила его в реутские конюшни. Входит, а там никого, только в самом конце старая кляча хворая лежит. Видать, в темноте не заметили, а то бы тоже согнали в балку. Ну, разыскал он там уздечку, помог той кляче встать и пошел с ней по следу, потому что виден был след табуна до самой балки. А ублюдки знай себе палят. Кэлин спустился с пригорка, пошел с клячей по конским трупам, стал посреди балки и сказал: «Вот, герои, еще две клячи завалялись там в конюшне… Бейте, говорит, только цельтесь хорошо, потому что, если вы меня с одного выстрела не уложите, тогда я сам уложу вас». Те как-то сразу протрезвели. Побросали винтовки и сначала тихо-тихо, а потом давай деру. Кэлин взял одну винтовку и кинулся за ними. Если бы догнал — убил бы, но был измотан: шутка ли сказать, такой ящик приволок на себе с самой станции! Перед деревней, видя, что уже не догонит, залег и стал палить по ним. Одного ранил в ногу, другого — в голову. Потом еще по деревне гонял всю ночь, хотел пристрелить председателя, а к утру приехали из милиции, связали, и вот уже две недели никто его не видел. Даже передачи для него не берут. (После долгой паузы.) Он правда совершил преступление, Михай?

Г р у я. Он не должен был в них стрелять, потому что хоть они и ублюдки, но человек — это не лошадь.

М а р и я. Боюсь я, Михай, что, если ты не приедешь, Кэлина увезут и больше не увидим его.

Г р у я. Когда идет туда поезд?

М а р и я. Да один так уйдет прямо вот-вот…

Г р у я. Выпей чаю и приляг на кушетку, пока я соберусь…

Ива на берегу реки.

Г о л о с К э л и н а. Вот этот ваш бросок был для меня, что называется, самым-самым…

Г о л о с Г р у и. А, какой там бросок! Тебе же все-таки дали три года!

Г о л о с К э л и н а. Ну, три — это не двадцать пять, как того хотел прокурор. Но самое главное, чего я всю жизнь не забуду, — так это нашу встречу. Когда меня ввели в зал и я увидел возле окна тебя и Марию, у меня все нутро всколыхнулось и я понял, что окружение прорвано и я опять среди своих. Это было для меня самым главным, а там могли пришить и три, и пятнадцать, и двадцать пять. Это не суть важно.

Г о л о с Г р у и. А что же важно?

Г о л о с К э л и н а. Мы с тобой солдаты-гвардейцы и отлично понимаем, что в человеческой жизни важно не с к о л ь к о ты прожил, а к а к ты прожил.

З а н а в е с.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

4

Овчарня в Карпатах. Расплылись в густых сумерках и склоны, и обрывы, и ущелья. Только силуэты гор мягко чернеют на густо настоянном синем небе.

Пастухи уже поужинали. К э л и н моет посуду, а С а н д у, подзаправившись, продолжает командовать.

С а н д у. Ррота, слушай мою команду! Товарищи бойцы! Дорогие мои ребятки! Родные мои!

К э л и н. А чего это тебя вдруг так разобрало?

С а н д у. Солдатиков жалко.

К э л и н. Чем они тебя так разжалобили?

С а н д у. Так ведь шутка ли сказать — четыре дня и четыре ночи, такой немыслимый бросок! Ребята еле на ногах стоят, а тут еще незнакомая местность, всюду ощущение опасности, и где свои, где противник — неизвестно. Может, враг — вон за теми дальними холмами, может, он тут, за кочками, целится в нас.