За все в ответе

К э л и н (задумчиво). Кто знает — может, ты и прав…

С а н д у. А то, если хотите, я завтра первым же автобусом махну домой. Маму ведь нужно предупредить, чтобы успела перемыть, прибрать, постирать. Замужество как-никак.

К э л и н. А и в самом деле — поезжай утречком…

С а н д у. И что мне маме с ваших слов передать?

К э л и н. А чего ей передавать! Она хорошая хозяйка, сама знает, что к чему. Скажи только, пусть ведер новых накупит — я страсть как люблю пить воду из нового цинкового ведра. Калачей румяных пусть напечет, и пусть нашьет как можно больше полотенец — у нее, помнится, было много льняного полотна, а уж из льняного полотна какие полотенца — одно загляденье…

С а н д у. Зачем так много полотенец?

К э л и н. А я, знаешь, после долгой и трудной осени люблю войти в дом так, чтобы всюду висели новые полотенца, а на столе стояла бы гора свежих, румяных калачей…

Кабинет в Доме правительства. Просторный зал, два стола — один рабочий, другой для совещаний. Г р у я стоит у огромного окна в той же неподвижности, в которой мы его оставили в предыдущей картине.

Большая приемная, в которой хозяйничает энергичная с е к р е т а р ш а, девушка в рыжем парике. Человек десять ждут приема, а телефоны разрываются. Секретарша едва успевает отвечать на звонки.

Д е в у ш к а в р ы ж е м п а р и к е. Слушаю вас… Нет, прием еще не начался, народу многовато… Да человек десять-пятнадцать… Что?.. Положите трубку, гражданка, и не беспокойте нас больше… Слушаю… Нет. Он у себя, но просил не беспокоить… Обязательно передам… Спасибо… Взаимно… О, опять эта женщина! Да что вы, в самом деле, с ума посходили? (Идет в кабинет.) Михал Ильич, какая-то психичка домогается вас все утро. Я уже собиралась позвонить в приемную, пусть свяжутся с узлом связи и выяснят, кто это нас беспокоит все время.

Г р у я (тихо, не отходя от окна). Если позвонит еще раз, соедините.

Д е в у ш к а в р ы ж е м п а р и к е. Вы себя плохо чувствуете? Может, вызвать врача?

Г р у я. Нет, не нужно. У меня аритмия, с самого утра сердце никак не настрою. Соедините, если женщина опять позвонит.

Д е в у ш к а в р ы ж е м п а р и к е. Хорошо. Должна, однако, вас предупредить, что она жуткая хамка. Она даже по имени-отчеству не хочет вас называть, а просто вопит в трубку: «Михай! Михай!»

Г р у я. Все равно соедините.

Д е в у ш к а в р ы ж е м п а р и к е. И даже если она позвонит во время приема?

Г р у я. Даже тогда.

Д е в у ш к а в р ы ж е м п а р и к е. Хотя вряд ли нужно будет так долго дожидаться. (Едва дошла до столика и взяла одну из трубок.) Во, сейчас я вас соединю.

Г р у я (сев за свой рабочий стол). Слушаю… Да, я у телефона. Кто говорит?.. Мария?.. Какая Мария?.. Святая — это что же, фамилия у вас такая?.. Ах, это наша Мария, ну как же, как же… Здравствуй, Мария… Ты давно в Кишиневе?.. Уже два дня? Почему же ты мне раньше не звонила?.. А что за срочные такие дела у тебя?.. Я тебе обязательно помогу, только говори медленно, не волнуйся… Ну хорошо, разрешение на перевозку, это я понял. Дальше… Разрешение на перевозку гроба?!. Откуда и куда перевезти? И потом, погоди, что значит — гроб? Чей гроб ты собираешься перевезти?.. Мария, милая, ты успокойся, не плачь, скажи мне по слогам, по буквам расскажи, что там у вас стряслось… (После долгой паузы, совершенно бесцветным голосом.) Да, теперь я понял. Приходи ко мне, Мария. Приходи прямо сейчас же… Как называется учреждение, в котором я работаю? Да как тебе сказать — Домом правительства называется… На какой оно улице находится? Да как тебе сказать — не на улице, а на площади стоит наше учреждение, на площади Победы. Номер тебе не нужен, подойдешь к милиционеру у главного входа, скажешь ему, что ты идешь ко мне, что я тебя жду, и он тебя направит… (Положив трубку, вызывает секретаршу.) Передайте там, что приема сегодня не будет.

Овчарня в Карпатах. Хмурый осенний день. Н е с к о л ь к о ч е л о в е к разбирают ветхую хибару пастуха, собирают его скромный скарб и перетаскивают вниз, где ждет машина. С а н д у задумчиво сгребает в кучку угли давно потухшего костра.

С а н д у (после большой паузы). Забыл вот спросить…

К о л х о з н и к. Что ты забыл у него спросить?

С а н д у. Забыл спросить: а когда гибнет гвардии рядовой, то как же после этого его семья?

К о л х о з н и к. А что — семья гвардии рядового? Поплачет, устроит небольшие поминки, сожмется комочком над своим горем да так и потопает с ним по белу свету. Потому что солнце по-прежнему всходит и заходит, как для гвардии рядовых, так и для гвардии генералов…

Дом правительства. Приемная опустела. Д е в у ш к а в р ы ж е м п а р и к е мечется, встревоженная, растерянная, а в кабинете Груи стоит надломленная горем М а р и я. Стоит, плачет и не может слова вымолвить.

Г р у я. Мария, скажи мне, что это неправда. Скажи, что это ты нарочно придумала, чтобы меня наказать…

М а р и я (вдруг косо на него посмотрела и овладела собой совершенно). Нет, это правда. Я сама опускала его в могилу и этими вот руками бросила первый ком глины на крышку его гроба.

Заурчал селектор. Груя его выключил, затем долго и устало бродит по кабинету.

Г р у я. Когда это случилось?

М а р и я. Кто знает, пастухи — народ одинокий, такая у них работа. Видели, может, овечки, когда он скончался, но овечки молчат…

Г р у я. И где это случилось?

М а р и я. Тоже наверняка ничего не могу сказать. То есть знаю, что в Карпатах, место это я сама видела, но как та гора называется, не знаю. Кажется, Полонина.

Г р у я. И как это случилось?

М а р и я. Кто знает… Говорят, умер во сне, от разрыва сердца, но истинную правду опять-таки знают одни овечки…

Г р у я. А разве там врачи…

М а р и я. Что могут врачи после двух недель… Там, правда, на той верхотуре все время дуют ветры, но дни стояли жаркие…

Г р у я. Мария, это для меня такое же большое горе, как и для тебя, поэтому прошу тебя, расскажи мне все подробно.

М а р и я (усаживаясь). О господи, хоть бы гроб побыстрее перевезти. Говорят, придется ехать в Киев, потому что Карпаты — это уже другая республика.

Г р у я. Да не думай ты все время об этом… Расскажи мне все, начиная с того самого дня, когда вот ты жила, ничего такого не ведая, и вдруг…

М а р и я. А и вправду так было! Мы только что начали в тот день уборку сахарной свеклы. Сидим себе всем звеном, чистим сахарную свеклу от ботвы, и вдруг вижу я, как по чистому полю идет мой Санду. У меня прямо сердце екнуло. Они должны были вдвоем и с отарой вернуться, но вот он возвращается почему-то один… Прямо камнем сердце прищемило.

Г р у я. Так. Потом…

М а р и я. Потом, вечером, сын говорит: и все-таки дядя Кэлин на тебе женится. Это я устроил. То есть, говорит, не то что женится, но с будущей недели, как вернется, будет жить у нас. Мы, говорит, с ним столковались. Я как-то вскипела прямо и говорю: он, старый индюк, не может сам со мной поговорить и посылает детей свататься?! И тут сын прямо ошарашил меня: ты не спеши, говорит, он вот еще что наказал… И заговорил про новые ведра, про румяные калачи да про чистые льняные полотенца… У меня прямо все перед глазами затуманилось — сын молодой еще, ему и невдомек, когда и зачем нужны человеку цинковые ведра, полотенца и теплые калачи, но мы-то с тобой знаем, что это пища, которую готовят усопшему для той, загробной жизни…