Заброшенный полигон

В других банках происходило то же самое, только чем ближе к установке находились банки, тем картина была определеннее: лягушки, кузнечики, жуки — вся живность уже не подавала признаков жизни.

Труба ревела, сипела, изрыгала в небо раскаленную струю. Николай забыл обо всем на свете: о своих экспериментах, о Кате, о сложностях дома — здесь,в Камышинке, и в городе с Аней. Забыл он и о том, что форсажный режим съеда­ет слишком много ацетилена и его может не хватить на опыты для диссертации... Согнувшись, он переходил от банки к банке, все ближе к трубе, к ее всасывающе­му патрубку, вокруг которого тоже появилось слабое фиолетовое свечение.

Наконец он оказался возле банки с гадюкой. Змея была еще жива. Ее раздув­шееся туловище жирной селедкой заполняло всю банку. Головка с вытаращенными глазами и разинутой пастью, продырявив марлю, стояла торчком и мелко-мелко подрагивала.

Проведший треть жизни в деревне и бегавший чуть ли не круглый год босиком, он не боялся ни змей, ни пауков, ни клещей. Никогда он не мучил ни ко­шек, ни собак, ни лягушек. Правда, нередко приходилось видеть, как режут на мясо поросенка или бычка, однако при этом особо не переживал — дело житей­ское, нужное, такое же, как свернуть голову курице или индюку. Но теперь эта молодая сильная гадюка, подыхающая на его глазах неизвестно отчего, вдруг ошеломила его, вызвала не жалость, сострадание, а отвращение, чувство брезгли­вости, как нечто чуждое, враждебное, из иного мира. Как будто не сама земная жизнь взывала к нему с последней отчаянной мольбой о помиловании, а исчадие злых сил билось в попытке прорваться сквозь барьер. И еще одно чувство владело им — жгучее любопытство, прямо-таки жажда узнать, что же это такое, что происходит, почему гибнет живность? Жажда эта была столь сильна, что даже вызывала тошноту.

Мысль его, помимо его воли, заработала в единственном направлении — что бы такое придумать, что бы такое изобрести, чтобы выяснить, что же происходит с этими тварями, что их губит? Еще в городе на малых моделях он проверял плазменную струю — заметного излучения там не было. Здесь же... здесь могло появиться... Ему не хватало знаний вообще и по физике в частности. Он плохо представлял себе, что происходит в ускоряющейся струе плазмы высокой темпе­ратуры в поле высоковольтного электрического разряда да еще с магнитными вихрями,— проводил ли кто-нибудь когда-нибудь такие расчеты, он не знал, а математической подготовки, чтобы самому провести расчеты, ему явно недоста­вало. Другой на его месте выключил бы установку, поехал бы в город, обложился книгами и через месяц-два вернулся бы с полным пониманием, того, что тут происходит. Но он был бы не он, если бы сделал именно так! Да и кто сказал, что великие открытия делаются осторожными педантами?! Насколько ему известно, почти все значительное, что было открыто в физике за последние три столетия, было открыто импульсивно, случайно, порой с риском для жизни, как, например, излучение урана и радия. А отчаянные эксперименты Рихмана, сподвижника Ломоносова: не сробел мужик замахнуться на самое грозное атмосферное явле­ние — молнию! И поймал-таки, хотя и поплатился за это жизнью. А супруги Кюри — Пьер и Мария Склодовская — знали, что излучение чрезвычайно опас­но, но все равно продолжали опыты! Мария Склодовская погибла от лейкемии... А физики-атомники нашего века — им несть числа! — шли на ощупь, складыва­ли вручную штабеля из урановых брусочков, беря на себя первые незримые удары цепных реакций; любовались невиданными свечениями и потом слепли, обжигали руки альфа-частицами, травились коварными сублиматами, плутони­ем, ртутью, фтором, бериллием,— шли, теряя самых лучших, самых отважных, приобретая крупицы знаний, которые и составляли смысл их поиска, борьбы и страданий... Конечно, жизнь человека бесценна, ее нельзя «разменивать» на какие угодно важные открытия и научные подвиги, но только, по его, Николая, мнению, жизнь хороша еще и тем, что в какой-то момент может явиться послед­ним, самым веским аргументом, самым веским доказательством, самым крупным козырем, и человек может поставить ее на карту. Во всяком случае, свою жизнь он поставил бы...

Его осенило: сейчас они испытывают горизонтальный ряд, а нужен еще и вертикальный, чтобы узнать, как это загадочное Нечто будет действовать на организмы, расположенные вертикально, над землей. Соорудить элементарную этажерку ничего не стоило, и едва он намекнул жестами Вадиму о своей идее, как тот из реек и кусков фанеры быстро сколотил великолепную подставку. Они разместили ее поближе к «самовару» и стали подносить дальние банки с ля­гушками. Катя тоже носила банки и передавала их Николаю, а он расставлял по полкам скорее интуитивно, чем по какому-то расчету. Они загрузили все шесть этажей. И тут вдруг отключилось напряжение, погасли лампочки под навесом, на территории и в часовенке. Струя словно ухнула вместе со звуком обратно в трубу, превратилась в заурядный факел — рев перешел в упругий свист, шипение, всхлипы. Николай кинулся перекрывать газ. Завернув краны на баллонах, он перекрыл общий коллектор. Поляна погрузилась во мрак. Стало тихо. Ощутимо колыхнулся воздух, и какое-то странное напряжение, царившее вокруг трубы, стало постепенно ослабевать, растекаться, пока совсем не исчезло, оставив после себя лишь легкий запах озона.

Открылось небо — из непроглядной черноты появились звезды, небо за­светлело прямо на глазах, заискрилось пылью Млечного Пути, ярко засиял и Сириус, обе Медведицы, Полярная звезда. Обозначились контуры часовенки, сарая, кустов рябины. Возникли звуки — какие-то робкие, едва различимые, непонятные: то ли пробуют свои голоса напуганные лягушки в ближайшем болоте, то ли потрескивают сухие веточки под чьими-то шажками, то ли проснулись сороки и переговариваются между собой. Сорвавшаяся звезда прочертила полнеба и так же внезапно, как и появилась, исчезла, не долетев до горизонта. Небо в том месте, где только что сияла и ревела игла, как бы клубилось и расплы­валось — звезды сквозь этот столб пространства качались и мутнели, как далекие миражи в знойный летний день.

— Как интересно! — прошептала Катя.

— Чудеса, да? — откликнулся Николай.— Наши чудеса!

— Братец твой — феномен,— сказал Вадим и рассмеялся.— Любовался жучками-паучками, обнаружил, что они дохнут,— расплакался, а теперь тра­вит — за милую душу! Будущий биолог, причем исследователь. Да, Олег?

— Не наговаривайте, чего не было,— проворчал Олег.— Я не плакал. Хотя жалко. Кузнечики гибнут и лягухи. А вот отчего? От звука или от лучей? Я д-д-думаю...

Он умолк, слова вдруг застряли у него в горле. Такое бывало с ним — нача­лось после испуга, когда был совсем малышом. Как-то ночью во время грозы от молнии загорелся соседний дом — Мартемьяновых. Старики и Шура с ребя­тишками выскочили в чем были. Все сгорело, остался один обгорелый сруб, слишком поздно взялись тушить. Вот с того пожара, с криков и паники и стали замечать у Олега эту странность: говорит-говорит, вдруг запнется и давится словом, не может выговорить. В городе, возможно, и наладили бы врачи, а тут, в деревне, и так сойдет...

Николай включил фонарик, высветил лицо брата. Олег, с мучительной гримасой мотая головой, наконец проговорил:

— П-по-моему, сначала надо выяснить, отчего гибнут, а потом продолжать.

Николай перевел луч на Катю.

— Да, да! Олег прав,— горячо поддержала она, прикрываясь от света ладонью.— Жалко, гибнут ведь.

Николай нашел лучом Вадима — тот лишь отмахнулся.

— М-да, не быть вам, молодые люди, великими учеными,— насмешливо сказал Николай.

Он пробежался лучом по банкам и пошел проверять, как там чувствуют себя пленники. Тесной кучкой все стали переходить от банки к банке, разглядывать содержимое. Лягушки и кузнечики оживали, шевелились, дышали, а та банка, где только что торчала голова змеи, оказалась пустой.

— Ну вот, а вы боялись,— рассмеялся Николай.— Гадючка уже смылась.

— Как?! — воскликнула Катя.— Она же была совсем...

— Теперь уже в родном болоте. Второй раз нам ее не поймать,— сказал Николай.— Так что, братцы, прежде всего надо выяснить, отчего вырубилось напряжение. Так я считаю. Загружайтесь в машину, а я отключу аппара­туру.

Николай выключил приборы и в часовенке — на тот случай, если внезапно дадут ток. Олег и Вадим уже сидели в машине. Катя стояла возле открытой двер­цы, мечтательно улыбаясь, глядела в небо.

— Люблю смотреть на звезды,— сказала она.— В них не только свет...

— На одной из них твой женишок,— сказал Вадим.

— Не смешно,— ответила Катя.

— А ну в машину! — скомандовал Николай, и Катя послушно юркнула в кабину.

4

Как ни шумели Вадим и Олег, как ни доказывали, что не устали и тоже хотят продолжить испытания, Николай был неумолим — почему-то вдруг его стала сильно заботить охрана труда: первая смена — с восходом солнца до обеда, а они и так переработали целую смену, вот завтра с утра — пожалуйста. Сегодня — спать, и никаких гвоздей! Они прекрасно справятся и вдвоем с Катей — если удастся включить линию. Возможно, именно на это и уйдет все время. Так какого черта мотаться вчетвером по ночной деревне?! А кто выйдет завтра с утра? Ва­дим, в конце концов, согласился и вылез, не доезжая до клуба. Он был определен на постой к Сурминой, вдовой бабе, еще не старой, но вредной и придиристой, как сквалыжная старуха. Вылез и Олег — с таким обиженным и расстроенным видом, что Катя жалостливо сказала ему:

— Не обижайся, Олежка, Коля действительно прав.

От этих ее сочувственно произнесенных слов парень, как показалось Нико­лаю, еще больше застрадал и ушел, не простившись. Николай и Катя перегляну­лись: Катя — с недоумением, Николай — с усмешкой, от которой Катя явно смутилась, хотя и пыталась не подавать виду, что догадывается, отчего обиделся Олег.

Николай развернулся перед родным домом, и они поехали на поиски злосча­стного Пролыгина.

Окно Чиликиных было распахнуто — голая лампочка на длинном шнуре, голые стены, на двери изнутри рекламный портрет Бубы — на фоне голубого неба, аэродрома и взмывающего самолета. За столом — Чиликины, напротив друг друга, а между ними черная поблескивающая «бомба» и по пустому стакану возле каждого. Третий, наполненный, доедается кого-то третьего. Чиликины, притуманенные ожиданием, молча курили, поглядывая на дверь.

Николай окликнул их, спросил, не знают ли, где Пролыгин,— его окно было темным, плотно закрытым. Чиликины встрепенулись, оба высунулись в окно. Галина сказала, что «Герка поехавши на мотике по своим делам». А по каким и куда — замялась. Николай поднажал, и Галина по секрету сообщила, что поехал он на подстанцию, «вырубать к такой-то фене твой «самовар», потому как имеет зуб, обиду, вот и все. А не поставит ли им начальничек хотя бы маленькую за столь ценные сведения?» Николай отмахнулся, сел за руль, погнал по ночной Камышинке — той же самой дорогой, по которой только что въехал в деревню.