Забвение пахнет корицей

«Это родина Мами, когда-то здесь был ее дом», – думаю я, пока мы заходим на посадку. Как это было, наверное, странно: оставить все в прошлом, знать, что никогда сюда не вернешься.

После приземления я мчусь по цилиндрическим стеклянным залам международного аэропорта «Шарль де Голль», прохожу паспортный контроль и становлюсь в очередь на такси – удивляясь, что в Париже это сплошь автомобили класса люкс. Дождавшись своей очереди, я сажусь в «мерседес» и протягиваю водителю адрес отеля, где я забронировала номер. Произнести его название вслух я не решаюсь, боюсь ошибиться.

Проходит минут тридцать, прежде чем нам удается миновать несколько промышленных зон и добраться собственно до пригородов Парижа. Мы проезжаем мимо огромного спортивного комплекса, и я поеживаюсь, внезапно вспомнив прочитанное в Интернете: о массовых арестах в сорок втором, когда тысячи евреев держали на стадионе, прежде чем отправить в концентрационный лагерь. Сомневаюсь, что все это происходило именно здесь – слишком современным выглядит стадион, – но мрачный образ не выходит из головы, пока мой водитель ловко лавирует в потоке машин. Совершив головокружительный поворот налево, к улице Веррери, машина с визгом тормозит у белого здания с большой вывеской: «Отель де Милль Этуаль». Подняв голову, я рассматриваю чугунные балкончики и французские окна на втором этаже и невольно улыбаюсь. Надо же, пока что Париж – в точности такой, каким я его себе представляла. К тому же мне кажется, что улицы, по крайней мере в этом районе, не слишком изменились с прошлого века. Это заставляет меня задуматься о том, не прогуливалась ли когда-то Мами мимо этого самого дома, не любовалась ли этими балкончиками, пытаясь представить себе, что скрывается за легкими занавесями, драпирующими эти самые французские окна. Мне странно, думая о ней, представлять себе девочку чуть постарше Анни.

Заселившись в номер, я быстро принимаю душ, натягиваю джинсы, ботинки на низком каблуке и свитер. Узнав дорогу у служащего отеля, я прохожу пешком несколько кварталов до улицы Жоффруа-Ланье, где, по моим сведениям, расположен мемориал Холокоста.

Париж в октябре свеж и прекрасен. Конечно, я никогда не бывала здесь прежде, так что сравнивать мне не с чем, но сейчас улицы кажутся тихими и спокойными. Старина чудесно сочетается здесь с новым – булыжные мостовые пересекаются с бетонными автострадами, а магазины суперсовременной электроники или модной одежды расположены в зданиях, которым на вид несколько веков. Прожив большую часть жизни в Массачусетсе, я привыкла, что история естественно вплетается в современную жизнь, но здесь это выглядит иначе, отчасти потому, что история тут намного древнее, отчасти потому, что здесь ее гораздо, гораздо больше.

Я чувствую запах свежевыпеченного хлеба и осенних палых листьев, тянет дымком костра – я глубоко вдыхаю воздух, наполненный этим непривычным сочетанием ароматов. Изящные арочные двери, велосипеды, прислоненные к каменным стенам, и крохотные садики с калитками напоминают мне, что я за границей, – но есть в Париже что-то очень знакомое. Я впервые задумываюсь: неужели чувство места может передаваться по наследству? Гоню прочь эту мысль, но тем не менее, петляя по незнакомым и извилистым улицам, дорогу к мемориалу холокоста нахожу без труда.

Пройдя сквозь раму металлоискателя перед входом в приземистое мрачное здание, я попадаю в серый дворик, и, миновав монумент с названиями концентрационных лагерей под металлической звездой Давида, захожу в музей. Женщина за стойкой, говорящая, на мое счастье, по-английски, предлагает сначала сделать запрос на компьютере напротив стойки – это первый пункт для тех, кто разыскивает членов семей. Как я и предполагала, информация совпадает с полученной мною в Интернете. Все имена из бабушкиного списка, кроме Алена.

Я снова подхожу к стойке и объясняю сотруднице, что ищу человека, имя которого не значится в списках, а также хочу получить более подробную информацию о судьбе тех, чьи имена я обнаружила. Кивнув, она указывает на лифт в вестибюле.

– Вам нужно на четвертый этаж, – говорит она. – Там у нас читальный зал. Вам там помогут.

Я благодарю и поднимаюсь на четвертый этаж.

Читальный зал двухуровневый, под высоким прозрачным потолком. На нижнем уровне на длинных столах стоят компьютеры, на верхнем – ряды стеллажей с книгами и папками. Я подхожу к стойке, сотрудница здоровается со мной по-французски и переходит на английский, когда я говорю: «Простите, пожалуйста, я разыскиваю некоторых людей?».

– Разумеется, мадам, – улыбается она. – Чем могу помочь? Я называю имена из списка Мами и даты их рождения, объясняю, что не смогла найти Алена. Она кивает и исчезает на несколько минут. Возвращается с несколькими пухлыми папками.

– Здесь все, что у нас есть по этим людям, – объясняет она. – Как вы и сказали, мы не смогли найти Алена ни в одном списке депортированных.

– Что это может значить? – спрашиваю я.

– Причин может быть много. Хотя у нас очень полные записи, но не все люди были должным образом зарегистрированы, особенно дети. Многие затерялись в хаосе.

Она протягивает мне принесенные документы, и я устраиваюсь за столом читать. Некоторое время я пытаюсь разобраться в записях, то печатных, то написанных от руки, все на французском. С грехом пополам добираюсь до третьего документа, бланка переписи, и ахаю.

В него аккуратным наклонным почерком занесены все члены семьи Пикар, проживающей в Париже в 1936 году, и среди прочих детей названа дочь Роза, 1925 года рождения.

Как ни захвачена я идеей разыскать всех людей, перечисленных в списке Мами, как ни свыклась уже с мыслью о том, что они и в самом деле ее родные, все это по-настоящему доходит до меня только теперь, когда я вижу ее имя и дату рождения, выведенные на бланке несмываемыми чернилами.

С бьющимся от волнения сердцем я всматриваюсь в страницу.

Начинаю разбирать детали. Здесь, как и в данных по депортации, раздобытых мной в Интернете, сказано, что Альбер, человек, приходившийся, по всей видимости, отцом Мами, был врачом. О его femme, жене, Сесиль, сказано sans profession («без определенной профессии»). Видимо, она была домохозяйкой, растила детей. Дети – fils и filles (сыновья и дочери), – включая Розу, тоже здесь перечислены, не хватает только Даниэль, самой младшей, которая тогда еще не родилась. Она появилась на свет в 1937-м, через год после переписи. Имя Алена в списке тоже имеется. Он так же реален, как и все остальные Пикары.

Я просматриваю все документы, времени на чтение уходит много, и потому, что на глаза все время наворачиваются слезы, и потому, что приходится постоянно лезть во французско-английский словарь, который я принесла с собой. Вот и конец, но я не узнала ни на йоту больше ни о том, что случилось с Аленом, ни о судьбе всех остальных членов семьи после депортации. В копиях документов на депортацию тоже нет никакой дополнительной информации. Последнее, что известно о семье – кроме Розы и Алена, по которым записи отсутствуют, – что всех отправили из Парижа в Освенцим.

Я возвращаю документы, и сотрудница за стойкой, которая помогла мне вначале, улыбается, глядя на меня.

– Вам повезло?

Киваю и чувствую, как глаза снова заволакивают слезы.

– Думаю, я нашла семью своей бабушки, – тихо объясняю я. – Но что с ними произошло после депортации, так и не выяснила.

Дама печально качает головой.

– Из семидесяти шести тысяч, арестованных во Франции, выжило только две тысячи. Скорее всего, они погибли, мадам. Мне очень жаль.

Кивнув, я делаю глубокий вдох и только сейчас замечаю, что дрожу.