Зачем сожгли моё чучело

Комнаты, которые были нам по карману, выглядели хуже самых поганых хостелов. Пропахшие затхлостью, мочой и старой мебелью, с вытертыми коврами и диванами с торчащими пружинами, по удобству они не сильно превосходили лавочку на вокзале. В соседи, как и на вокзале, тоже предлагались беззубые алкоголики в вонючем тряпье.

Я почти отчаялась, но в очередной квартире меня встретил не забулдыга, воняющий перегаром, а прилично одетый, полностью седой мужчина. Он сообщил, что квартира принадлежит ему, но пенсия слишком маленькая, поэтому он решил сдать вторую комнату.

В тот же вечер мы собрали вещи – это заняло сорок минут, у нас ничего не было, кроме ноутбука и нескольких кофт – и въехали в новое жильё.

В первую ночь на новом месте я проснулась от ощущения, что умерла.

Я не знаю, что чувствует человек в последние десять секунд жизни, но в моём представлении всё происходит именно так: отключающийся мозг, агонизирующее сознание и всепоглощающий страх.

Меня подбрасывает на кровати, я задыхаюсь, сердце выскакивает из груди. Бужу Матвея.

Он не понимает, что со мной, а я не могу толком объяснить, только кусаю губы, трясусь и повторяю, что умираю, умираю, умираю. Он пугается и вызывает «скорую».

К приезду фельдшера мне становится немного лучше, сознание проясняется, дрожь утихает. Хочется провалиться под землю со стыда. Что мне сказать хмурому, уставшему дядьке, всю ночь катающемуся в дребезжащем пазике на чужие поносы и инсульты? Что у меня колотилось сердце и мне показалось, что я умираю?

Я мямлю что-то невразумительное, но он оценил ситуацию и без моих пояснений. Достаёт из своего жёлтого ящика какую-то ампулу и набирает шприц.

– Что это?

– Успокоительное. Сходите к психиатру, девушка. Вы же не будете вызывать «скорую» каждый раз.

Через десять минут после укола по телу разливаются тепло и покой. На каждом органе, на каждой мышце была тугая металлическая прищепка, теперь они разомкнулись. Ни одной свербящей мысли в голове. Умиротворение.

Впервые за много месяцев я сплю, не просыпаясь, всю ночь.

* * *

Большую часть времени приходится месить ногами грязищу. Она начинается в октябре, а заканчивается в лучшем случае в апреле. Семь месяцев серости, холода и грязи. Или грязи пополам со снегом. Тоже грязным.

Теперь мне приходится ездить в универ на автобусе. Когда мы жили у брата Матвея, я ходила пешком. Мне плохо в общественном транспорте. Через минуту после того, как закрываются двери автобуса, наплывает тревога. Сначала лёгкая, еле ощутимая, но чем дольше я еду, тем она острее. Я не могу контролировать выход из автобуса, он тормозит только на остановках, а если мне вдруг станет плохо? Эти люди вокруг, что они подумают обо мне, если начнётся приступ? Если я начну задыхаться, если у меня потемнеет в глазах, и я потеряю сознание? Наверное, кто-нибудь из пассажиров попросит водителя остановить автобус, все столпятся вокруг меня, кто-то предложит вызвать «скорую», она приедет и… И что дальше? Фельдшер скривит губы, вколет мне успокоительное и посоветует сходить к психиатру? И всё это на глазах десятков незнакомых людей? Какой позор.

Я контролировала каждое своё движение. Каждый поворот головы. Я должна контролировать себя, совершенно очевидно, что я безумна.

Когда я училась в шестом классе, меня накрыло в двадцати метрах от школы. Я, как обычно, вышла с уроков и потопала к остановке. Мы учились во вторую смену, поэтому было темно, только фонари и снег. До остановки было недалеко, там всегда было полно людей, возвращавшихся с работы, бояться было нечего.

Я шагнула за территорию школы, и меня захлестнул страх. Это всегда случается резко, невозможно подготовиться. Как кирпич, который падает тебе на голову. Как ведро воды, которой тебя окатывают, только не одно, а десятки вёдер. Сотни. У тебя нет возможности очухаться, опомниться, вода льёт и льёт, ты не понимаешь, откуда она и кто выливает её. Ничего, кроме ужаса, который ты не в состоянии унять.

Ты не просто умираешь. Ты уже умер. Всё, что происходит дальше, это посмертие.

Я бросила рюкзак и побежала обратно в школу, вломилась в кабинет к завучу и твердила, что умираю. Перепуганная женщина вызвала «скорую». Меня трясло мелкой дрожью, каждая минута внутри себя казалась адом. Я косилась на окно и думала, что хочу выйти в него, выйти прямо сейчас, чтобы прекратить это. На самом деле выйти я хотела не в окно, а из самой себя.

Я могла убежать отовсюду. Из школы, из дома, из магазина, из кинотеатра, но по-настоящему мне хотелось убежать из собственного тела. Из своего сознания, из того, что окружающие называли «Ада».

Я читала где-то, что «Ада» – это женская версия имени Адам, и это второе женское имя, упоминаемое в Библии после Евы. Мне не нравится моё имя, оно не наводит меня на мысли о райских кущах, больше о воплях грешников и огромном рогатом существе, тычущем в них раскалённым прутом.

В карете скорой помощи я обмочилась. Мне очень хотелось в туалет, но я онемела и не смогла попросить водителя остановить машину. В мокрых брюках меня вывели на мороз и проводили в приёмный покой. Стыд уже не мучил меня. Я переступила черту, ещё когда бросила на улице свой портфель и вломилась в кабинет к завучу.

Две недели меня держали в больнице: делали МРТ мозга, изучали кардиограмму, но ничего не находили, все показатели были в норме. Врачи пожали плечами и выписали меня, но я усвоила, что теперь такое может случиться со мной когда угодно. И где угодно.

Сама мысль визита к психиатру приводила меня в ужас. Я переступлю порог его кабинета, и это будет точкой невозврата – всё, теперь никаких сомнений в том, что я сумасшедшая. Пока я этого не сделала, я ещё могу прятаться от этой мысли и убеждать себя, что всё пройдет. Просто закончится, не знаю, как и что послужит этому причиной, но закончится.

Хозяин квартиры, в которой мы теперь жили с Матвеем, был спокойным и нелюдимым. Он почти не разговаривал с нами, и нас это устраивало. По вечерам мы слышали, как в своей комнате он часами болтает с кем-то то ли по телефону, то ли по видеосвязи. Гости к нему никогда не приходили.

Я лежу рядом с Матвеем. Диван жёсткий, неудобный, наше постельное бельё дырявое и тонкое. Мы укрываемся пледом, потому что одеяла у нас нет. Я не знаю, спит Матвей или нет. В этой квартире нет интернета, поэтому мы не можем даже посмотреть фильм. Чтобы готовиться к занятиям, мне приходится ходить в ближайший торговый центр и часами сидеть на фудкорте с одним стаканом колы. Денег на еду у нас впритык.

Я не люблю Матвея. Он знает об этом?

У нас нет секса уже месяц или около того. Я рада, что он не лезет ко мне. Наш секс всегда был ужасным, даже когда я ещё что-то чувствовала. Просто двадцать минут вялых движений в миссионерской позе под одеялом. Наверное, я могла бы как-то исправить это, проявить инициативу и фантазию, но мне хватало и того, что я режиссировала нашу жизнь за пределами постели.

Если бы мне было куда уйти, я бы ушла. Он знает об этом?

Мой телефон вибрирует. Раз, другой, третий. Я подношу его к лицу и щурюсь. Это сообщение от Макса. «Привет. Псиша всё-таки арестовали, тебе уже сказали? Он в первую же ночь попытался вскрыться в камере, но его откачали. Сейчас он вроде как в больнице. Такие вот новости. Как твои дела?»