Зачем сожгли моё чучело

Мне ничего не сказали, потому единственный мой гонец с тех болот – это ты, Макс.

Я отложила телефон, оставив сообщение неотвеченным, и закрыла глаза. Представила, как Псиш сидит в грязной камере в своём свитере в красно-чёрную полоску. Вряд ли он в нём, это же улика, но я хочу, чтобы в моей голове он был в нём. Я не знаю, один он там или есть кто-то ещё. Пусть будет один. Почему он хочет убить себя? Он вдруг осознал, что проломил голову гантелью беременной от него девчонке? Ему страшно, что следующие лет пятнадцать придётся провести в тюрьме? Ему страшно, что от него отвернутся все, кто его знал? Ему страшно, что из тёмного угла камеры отделится силуэт и медленно пойдёт к нему, а когда подойдёт совсем близко, станет понятно, что это Оля? Не живая смеющаяся рыжеволосая Оля, а мертвецки белая, с перекошенным ртом и лицом в синяках, она придерживает руками свой выступающий живот, ухмыляется и смотрит на него круглыми, безумными глазами, смотрит и ничего не говорит. Ни слова. Он шепчет: «Что тебе нужно? Что ты хочешь?!» Но она молчит и не уходит.

Я хочу, чтобы она протянула ему острый осколок. Чтобы он трясся от страха и плакал, скулил, как последнее ничтожество, просил пощадить его. А потом, осознав, что она никуда не уйдёт – уже никогда никуда не уйдёт – полоснул по своей руке.

Хорошо, что его откачали. Смерть – это слишком просто. Кто вообще придумал, что смертная казнь – самое страшное наказание? Жить в аду собственной головы куда страшнее.

Я беру телефон и пишу сообщение Мише.

«Привет. Как дела?»

Ответ не приходит долго. Уже час ночи. Наверное, он спит. Проходит минут сорок, я сама почти проваливаюсь в сон, но телефон вибрирует. Я не хочу читать это утром, утром всё будет неуместным и жалким.

«Средней паршивости. Чего это ты вспомнила обо мне ночью?»

«Не знаю. Макс сказал, что Псиша арестовали и он попытался вскрыться».

«Да, я знаю».

Молчание.

«Почему ты не поехал на кладбище? Я видела тебя в толпе около её дома, потом ты куда-то делся».

«Мне было тяжело. Не мог на это смотреть».

«Всем было тяжело, но мы поехали. И на поминки тоже».

«А я нет. Собираешься мне нотации читать?»

«Нет. Просто ты много значил для неё».

«Когда она была жива, наверное. И то вряд ли. В любом случае, для неё мёртвой я не значу ничего, как и весь остальной мир. Потому что она мёртвая. Я пойду, меня ждут. А ты поспи лучше».

Зажав телефон в руке, я снова закрываю глаза и вспоминаю, как мы с Мишей стоим на остановке. Мы целуемся, я стою на цыпочках, потому что он выше, а он гладит меня по затылку под волосами. Ничто не бросает тень на мой восторг, на нём нет ни пятнышка, потому что внутри меня пока ещё светло и свежо. Радость, которой заполнено чистое, неизгаженное пространство, ощущается совсем иначе. Впусти такую же радость в убогий, грязный подвал, заваленный хламом – и со временем она тоже испачкается, станет частью антуража.

Кто-то дёргает меня за рукав. Я отрываюсь от Миши и вижу, что это маленькая девчонка, оборванная, чумазая и лохматая. Она смотрит на меня огромными карими глазами и говорит: «Дай десять рублей». У меня с собой только на проезд, я говорю Мише, чтобы он дал ей десятку, но он отвечает «нет». Просто нет. Достаёт сигарету и отворачивается, давая понять, что обсуждений не будет.

Я выуживаю из кармана свою мелочь на автобус и протягиваю девчонке. Она говорит «спасибо» и уходит.

«Почему ты не дал десятку? У тебя же есть с собой деньги».

«Я не спонсирую этот бизнес».

«Какой бизнес? Это просто мелкая голодная девчонка».

«Ну конечно. Откуда ты знаешь, что она не понесёт собранные деньги своим родителям-алкашам или вообще своим работодателям. Нельзя быть такой наивной, Ад. Побирушки – это бизнес».

«А если ты ошибаешься, и нет никаких работодателей? Если она просто несчастный, голодный ребёнок? Неужели тебе не жалко её? На ней один свитер был, а на улице минус пятнадцать».

«Ты захотела дать ей денег – ты дала. В чём проблема? Будем ссориться из-за этого? Не начинай, малыш».

Он притягивает меня к себе и обнимает, и я обнимаю его в ответ, но лампочка, до этого работавшая бесперебойно, начала мигать. Теперь она будет мигать постоянно, пока не погаснет. Я буду игнорировать эти перебои, думая, что так всё равно лучше, чем в темноте.

Матвей переворачивается на другой бок, лицом ко мне, и машинально, во сне, обнимает меня. Его рука кажется невыносимо тяжелой, и я аккуратно убираю её с себя.

Я не могу уснуть, потому что теперь вижу, как мы с Олей лежим на дворовом столе для тенниса, на котором никто никогда не играет в теннис. Между нами пакет дешёвого вина, мы пьяны, но лёгким и приятным опьянением, когда пьёшь, пьёшь, пьёшь, но голова не тяжелеет, сознание не затуманивается, тебя не тошнит, ты просто свободен и умиротворён.

Она рассказывает мне, что у неё дома лежит двадцать портретов Миши. Некоторые нарисованы обычным карандашом, некоторые акварелью. Она спрашивает меня, ведь правда же у него красивое лицо? Особенно глаза, немного прищуренные серые глаза. Из-за этого прищура у него во внешних уголках всегда сеточка морщин, когда он улыбается.

Мы смотрим на небо и по очереди отпиваем вино. Она берёт меня за руку, и говорит, что я такая хорошая. Маленькая и беззащитная, ей хочется защитить меня. Я спрашиваю – от чего? Она говорит, что и теперь, и дальше, меня много от чего нужно будет защищать, и моё счастье, если хотя бы иногда будет находиться, кому.

Уже поздно, нам нужно немного поспать, и мы идём к ней домой. До этого я никогда не была у неё дома. Вся её комната завалена мягкими игрушками, они на шкафу, на полу, на столе. Она сметает плюшевых медведей и зайцев с кровати, забирается под одеяло и стучит ладонью рядом с собой. Я ложусь спиной к ней на узкую, односпальную кровать, она обнимает меня и прижимает к себе. Мы засыпаем почти сразу.

«В любом случае, для неё мёртвой я уже не значу ничего, как и весь остальной мир».

* * *

С каждым днём всё становится хуже. Я не могу ездить в автобусе, не могу сидеть на лекциях. Мне всё время страшно, но я не могу объяснить, чего именно боюсь. Я хочу сбежать отовсюду, где бы ни находилась.

Пока что мне удаётся скрывать это. Иногда я терплю и досиживаю пары до конца, иногда говорю, что у меня болит голова или упало давление, и ухожу домой. Никто не догадывается, что происходит.

Сообщение от Матвея: «Я сегодня в гостях. Буду поздно».

Это плохо. Я не хочу оставаться одна вечером, Матвей хоть и раздражает, но с ним спокойнее. Когда я остаюсь одна, мне мерещится всякое. Тени перестают быть просто тенями, любой звук, на который обычно не обращаешь внимания, пугает. Что звякнуло на кухне? Что щёлкнуло в шкафу? Наверное, в старых квартирах всегда что-то звенит и щёлкает, но, когда я одна, эти звуки и тени загоняют меня в угол дивана, где я сижу до прихода Матвея.

Я не знаю, чего боюсь. Это просто оно. Без формы, цвета или запаха, но способное на что угодно. Потому что оно не отсюда, не из привычного мира, где разогреваешь в микроволновке макароны или пишешь конспект для семинара.

Попытки подготовиться к завтрашней паре без интернета терпят неудачу, но я не хочу тащиться в торговый центр. Откладываю ноутбук и закрываю глаза. Матвей вернётся через пару часов, я дождусь его, и мы ляжем спать. Всё будет хорошо. Нужно поужинать.