Заколдованная рубашка

Отступая, армия эта зверствовала и бесчинствовала: солдаты короля хотели оставить после себя опустошенную и окровавленную Сицилию. "Все равно нас отсюда выпихивают, так дадим им жару напоследок", - сказал Ланди, и солдаты его грабили, поджигали целые селения и убивали ни в чем не повинных жителей.

От пришедшего в "тысячу" земляка Монти узнал, что бурбонцы вырезали всю семью его брата, а самого брата повесили посреди селения.

– За что?
– наивно спросил Марко.

Волонтер пожал плечами.

– Болтали, будто они нашли в доме спичечную коробку, на которой был намалеван Галубардо. Да это все пустое. Им просто надо нас истребить, пока они еще здесь.

– Я понял, - сказал Марко.

С этой минуты прежний Монти исчез. Ни Пучеглаз, ни Лука, ни русские не узнавали своего тихого, кроткого товарища. Нетерпеливый, лютый, неукротимый мститель - вот кем стал теперь Марко. Семнадцатого мая, то есть через пять дней после высадки на остров, Гарибальди со своим войском вышел из Калатафими на Палермо. Это было неслыханно быстрое передвижение, победное шествие. Но Монти и другим сицилийцам оно казалось невыносимо медленным. Они рвались в бой, они рвались отомстить за все, что видели на своем пути.

А видели они сожженные селения, изуродованные трупы мирных жителей, измученных детишек, задушенных женщин. У, какая ненависть кипела в гарибальдийцах! Силы их, их мужество будто удесятерились при виде мучений собственного народа. "Тысяча" скрежетала зубами при упоминании о королевских войсках и только и мечтала поскорее расплатиться с ними в решающем сражении.

Теперь почти в каждом селении на пути гарибальдийцы хоронили убитых, вытаскивали из-под развалин еще живых и старались успокоить тех, кто уцелел от расправы.

Но были в гарибальдийском войске три человека, едва вышедшие из детства, которые бесконечно страдали от вида крови, пожарищ и трупов. Сразу, без всякого перехода, эти трое очутились в безжалостном, залитом кровью мире, и это их потрясло, внушило им ужас и отвращение.

Александр Есипов завидовал Мечникову, который твердо и умело распоряжался работами на пожарах, утешал взрослых, пристраивал осиротевших, бездомных ребятишек. Лев был старше, опытнее, закаленнее. Александр же места себе не находил с тех пор, как наткнулся однажды на трупик девочки с прелестной кудрявой головкой, почти отделенной от туловища ударом ножа. Девочка лежала у стены полусгоревшего дома, высоко вскинув руки, будто собираясь лететь. Прищуренные глаза придавали ее лицу очень гордое выражение. Александр долго стоял над девочкой, ноги его точно свинцом налились, а в голове билась одна и та же фраза без конца и начала: "Как же это? Ах, ну как же это?!"

Опомнился он, только когда кто-то прикоснулся к нему. Это была Лючия. Она тоже смотрела на девочку и всхлипывала.

Так, стонущую, дрожащую, Александр довел ее до полуразрушенного дома, где остановился Гарибальди, и сдал с рук на руки Агюйяру. И только тут, расставаясь, заметил, как осунулась и повзрослела девушка, как заострились и печально поникли плечи под красной гарибальдийской рубашкой. Александр вдруг почувствовал жалость и нежность. Гарибальди, сам Гарибальди опекал эту девушку и намеревался при первой возможности отправить ее к отцу в Геную, Гарибальди поручил ее заботам Агюйяра, верного и внимательного. Но даже и Гарибальди, занятый своими сражениями, борьбой, переброской своих волонтеров, не мог уберечь Лючию от мучительных, ранящих душу впечатлений войны. Да и события развивались так стремительно, так ждали гарибальдийцев в каждом здешнем доме, так нужно было торопиться, что о Лючии все как-то позабыли: не до того было. И вот потерянное юное существо теперь стонало и тихонько жаловалось и припадало к плечу Александра, ища у него единственную верную поддержку.

Долго не мог заснуть в эту ночь Александр, помещенный вместе с друзьями в уцелевший винный подвал. Он благодарил судьбу за то, что "Ангел-Воитель" далеко и не видит того, что привелось видеть ему и Лючии. "Какое счастье, что она избавлена от этих ужасов, что никогда не узнает про зарезанную девочку!" И спокойное, освещенное улыбкой любимое лицо выплывало из темноты и на миг вытесняло мертвое личико девочки, давало отдых, блаженную передышку горящей голове.

И третий из этого юного братства - Лука Скабиони, римский пастушок, тоже сильно изменился за последние дни. Он почти совсем потерял резвость языка и молча ехал за спиной Александра на Коньке-Горбунке. Когда он видел что-нибудь страшное, глаза его выражали скорбное удивление. Луке уже не казалось теперь, что война - великолепная, увлекательнейшая игра, где ничего не стоит совершать подвиги и получать ордена и награды. Как и вся "тысяча", мальчик продолжал рваться в бой, мечтать о победе, но уже не ради игры и приключений, а чтобы навсегда прогнать из родной страны врагов.

Гарибальди понимал общее настроение и вел своих людей почти без отдыха. Мелькали города, селения, отдельные хижины, дымились свежие пожарища. Город Партинико, который еще до прихода гарибальдийцев восстал против бурбонцев, был весь в развалинах. Уцелевшие от казней и боев жители влились в "тысячу". Блестящая победа у Калатафими воодушевляла бойцов Гарибальди, они были уверены, что и дальше их ждет победный путь. Однако обладатель "заколдованной рубашки" был дальновиднее и трезвее смотрел на положение вещей. Гарибальди понимал, что одолеть многочисленную, отлично вооруженную королевскую армию будет не так-то просто.

Чертежи и планы, которые принесли из пещеры Францисканца Александр и Мечников, оказались при ближайшем рассмотрении чертежами укреплений, которые бурбонцы возвели в Палермо и на подходах к столице Сицилии. Розалино Пило и другие вожди партизанских отрядов сообщали:

"В Палермо около двадцати тысяч отборного войска под командой Ланца и Боско. Сильная артиллерия. В порту стоят наготове военные корабли, которые будут держать под обстрелом все главные подходы к городу и освещать их прожекторами".

Ланца был новый наместник Палермо, назначенный королем специально для того, чтобы изловить и покарать "дерзкого пирата", то есть Гарибальди.

Франциск II неистовствовал: восемь генералов, в том числе Ланди, сдавший Калатафими, были уволены, как не оправдавшие доверия своего владыки. В Палермо ввели военное положение. С наступлением сумерек все должны были оставаться по домам, всякое движение по улицам, всякие сборища запрещались. Однако даже в этих условиях в городе работал подпольный революционный комитет.

Гарибальди знал: как только он появится у Палермо, его поддержат восставшие, у них есть спрятанное оружие, они постараются захватить казармы, крепость, дворец наместника. Но до этой минуты было еще далеко, и еще много испытаний ждало гарибальдийцев.

36. ПОД ПЛАЩОМ

– А телеграфные столбы на что?
– спросил Лоренцо Пучеглаз.

В ответ раздался восторженный рев всего седьмого отряда:

– Ай да Пучеглаз! Всегда найдет выход из любого положения!

А положение и впрямь было не из веселых. Вторые сутки тяжелой серой стеной обрушивался на гарибальдийцев дождь. Кругом - над ними и под ними была вода. Разверзлись все хляби небесные, и низкие тучи стояли неподвижно, исторгая такие потоки, что ни на ком уже не осталось ни одной сухой нитки.

После тучных, богатых долин Алькамо и Партинико путь гарибальдийцев пошел вверх, через Боргетто к плато Ренне. Плато это, пустынное и плоское, лежит над необычайно зеленой и плодородной местностью, носящей поэтичное название "Золотая Раковина" (Конко д'Оро). И вот на Ренне "тысячу" настиг дождь. Теперь они уже и сами не могли бы сказать, что лучше - давешний зной или такой вот безнадежный, бесконечный ливень, от которого ломило суставы и начинался лихорадочный озноб во всем теле. Кругом все было голо: ни жилья, ни пастушеских шалашей, ни деревьев, чтобы наломать сучьев, разжечь костер и хоть немного обсушиться. Дороги и тропинки развезло так, что люди и лошади с трудом вытаскивали ноги и то и дело оступались в осклизлой грязи. Лошади, которые везли пушки, наконец совсем выбились из сил и стали. Тогда впряглись люди. Одни тянули лошадей, другие вытаскивали из глины застрявшие колеса. Волонтеры подбадривали себя песней, криками, но и это плохо помогало. В конце концов, чтобы облегчить лошадей, люди разобрали орудия и каждый понес на себе какую-нибудь часть. "Люди были страшно утомлены, - вспоминал после Гарибальди, - но горсть храбрецов показала себя доросшей до трудностей так же, как и до кровавых битв".