Записки Джека-Потрошителя

— Джек-Потрошитель! — В их голосах слышится страх. Я убеждаюсь, что они не собираются меня преследовать, и тогда продолжаю свой путь. Улица пуста, что угодно может произойти здесь, но ни один ставень не отворится. Тем лучше для меня.

— Боже мой, старина, что с вами!

Сикерт трясет за ворот Гарольда Дарлинга, потом дает ему несколько чувствительных пощечин. Литератор с удивленным видом оглядывается, словно не помнит, как он оказался в своей гостиной, в кресле возле камина.

— Похоже, что вас, как маленького ребенка, нельзя оставлять одного! — качает головой Сикерт. — Куда подевалось бренди?! Вы же не хотите сказать, что выпили все, что было в доме! А, вот оно…

Дарлинг тяжело смотрит на него. На часах час ночи.

— Вы только что вернулись? — спрашивает он.

— Полчаса тому назад, — Сикерт наливает бренди и протягивает Дарлингу— Пейте же, это вас взбодрит. Мне тоже необходимо согреться. Проклятая погода! Я вернулся и поднялся к себе, чтобы переодеться. Я и понятия не имел, что вы лежите здесь в обмороке, иначе немедленно принял бы меры. Думаю, стоит послать за врачом.

— Не стоит, все в полном порядке, — литератор задумчиво смотрит на рюмку, потом опустошает ее одним махом. — А что это у вас за шрам на щеке?

Сикерт проводит пальцем по свежей царапине.

— Одна пьяная уличная девка шла за мной почти целый квартал. Потом она поняла, что я не собираюсь иметь с ней дело, и тогда заорала, что я Джек-Потрошитель! Это новое оскорбление. Раньше там, в Ист-Энде, обычно кричали: «Липски!» Какие-то мальчишки начали швырять в меня камнями, и, сказать по правде, могло быть и хуже!

— Револьвер был при вас?

— Да, — Сикерт достает оружие. — Он меня и спас, в конце концов. Я выстрелил в воздух, и мы разбежались. Они в одну сторону, а я в другую — мне не хотелось объясняться с полицией. Я вам еще не показал того, что нашел в кустах возле дома!

Уолтер на минуту выходит из гостиной, чтобы принести нож, обоюдоострый нож с темными пятнами на изогнутом лезвии.

— Мне кажется… — начинает он.

— Не говорите, я и сам вижу, что это кровь, — мрачно замечает Дарлинг. — Но что же, по-вашему, это значит? Откуда он здесь взялся?

— Одно из двух, — Сикерт наливает себе еще бренди и устраивается за столом. — Кто-то захотел избавиться от окровавленного ножа и выбросил его в первые попавшиеся по дороге кусты. Тогда завтра мы услышим о нападении или даже убийстве! Хотя мне представляется маловероятным, чтобы человек мог случайно или мимоходом забрести к вашему дому. Это очень сомнительно, согласитесь.

— Либо? — Дарлинг ждет продолжения.

— Либо кто-то пытается нас разыграть. Может быть, даже запугать! Любопытная вещица. Кажется, она из Индии; я видел похожие клинки в коллекции одного моего знакомого.

— Думаете, нужно сообщить об этом в полицию?

— Не уверен! Полиция ничего полезного не сможет извлечь из этого ножа — уж я-то знаю. Другое дело, если бы на нем было написано имя владельца! — Сикерт смеется.

— Но, может быть, собаки возьмут след, — предполагает Дарлинг.

— В такую погоду? Бросьте, это невозможно, да я и не думаю, что его оставили недавно. Я разговаривал с человеком, который держит ищеек для Уоррена, — полиция, похоже, окончательно разочаровалась в них.

Мужчины некоторое время молчат. Пламя в камине то притухает, то вновь разгорается, но по всему дому ощутимо тянет сквозняком.

— Стивен сказал… — начинает художник, задумчиво поглядывая на писателя, — сказал, что видел вас на Трафальгарской площади. Он был уверен, что это вы, и подошел поздороваться, но вы его не узнали и только… То есть человек, которого он принял за вас, не узнал его и только сдвинул брови. Понятно, что Стивен ошибся, но он уверяет, что человек был похож на вас как родной брат. Даже платье, как ему почудилось, было вашим.

Дарлинг хмурится.

— Говорят, что у каждого человека есть двойник. И встреча со своим двойником не предвещает ничего хорошего!

— В таком случае, не появляйтесь на Трафальгарской площади, мой друг, ибо он бродит где-то там. Если это, конечно, были не вы!

— Не думаю, — Гарольд Дарлинг улыбается. Вновь возникает долгая пауза, во время которой каждый размышляет о своем.

— А у них по-прежнему ничего нет, — говорит Сикерт, и писатель сразу понимает — художник снова говорит о Потрошителе, вернее, о полиции, которая безуспешно пытается его поймать. — Этот человек, словно невидимка, появляется ниоткуда и исчезает никуда.

— Мне приходилось слышать об одном искуснике, проведшем годы в Индии, где ему удалось овладеть некоторыми фокусами тамошних факиров. Так вот, однажды, когда его окружила свора уличных разбойников, он сумел притвориться… невидимым!

— Как-как? — заинтересовывается Сикерт. — Он стал невидимым?!

— Конечно же, нет! — восклицает Дарлинг. — Но они перестали его видеть.

— Я, право слово, не совсем себе это представляю, — Сикерт качает головой.

— Честно говоря, я тоже, — признает писатель. — Но полагаю, что есть вещи, которые наша наука постичь еще просто не в состоянии.

— А я хотел бы овладеть этим искусством — нет ничего лучше, чтобы скрываться от кредиторов!

— Полагаю, это требует невероятной концентрации, что, в свою очередь, предполагает отрешение и отказ от мирских удовольствий.

— Что ж, в таком случае мне придется и впредь обходиться собственными силами. Ничего не поделаешь!

— Но вы же не думаете, что Потрошитель и в самом деле способен делать что-то в этом роде?

— Нет, хотя говорят, что он мастерски владеет удавкой, а это искусство еще недавно практиковалось на индийских дорогах бандами тугов. Но не думаю, что мы когда-нибудь узнаем правду. Похоже, что полиция отчаялась найти его. Иногда умный человек одерживает верх над глупцами — жаль, что сейчас речь идет об умном убийце.

— Неужели нет никаких следов? Помнится, мне доводилось читать, что в глазах мертвеца, как на фотографическом снимке, отпечатывается то, что он видел перед смертью, и, следовательно, — лицо убийцы!

— Чепуха! — уверенно возражает Сикерт. — Я, знаете ли, слежу за газетами и помню, сколько возникло шума вокруг этих якобы «снимков». Но все эти слухи позднее были опровергнуты.

Он прав. В начале 1880-х годов берлинская полиция, заинтересовавшись исследованиями профессора Кюно из Гейдельбергского университета, разрешила провести несколько экспериментов с сетчаткой казненных преступников, которая извлекалась сразу после казни и замораживалась. Ранние опыты с кроликами давали некоторую надежду на успех, но, к сожалению, эта надежда не оправдалась. Сетчатка фиксировала только ярко освещенные объекты, и даже тогда изображение было далеко от фотографического. Кроме того, для его сохранения необходимо было поместить сетчатку в химический реактив сразу после смерти человека. Пресса некоторое время освещала эти опыты, как водится значительно преувеличивая их практическую ценность.