Записки из страны Нигде

С мухоморами и грызением щитов, правда, дела обстоят не очень, тренажерный зал заменяет их весьма относительно, но в своем деле наш автор, в общем, не из последних. Учится он хорошо, перспективы имеются.

И когда такой автор пишет: «Я схватил двуручный меч и занес его над кудлатой белобрысой головой разъяренного врага…» - как-то обостренно ощущается, что автору действительно хотелось бы, желательно в голом виде, попрыгать по дракару с двуручным мечом на страх кудлатым врагам, - и только обстоятельства удерживают его в цивилизованном обличии. То есть, произнося «я», автор действительно имеет в виду себя самого.

И тут контраст между героем и автором начинает просто вопиять.

Обычно такие авторы, по собственной воле или же по рекомендации, спущенной из издательства, наделяют своих берсерков своей же психологией - психологией людей двадцать первого века: толерантных, вежливых, осторожных, тщательно оберегающих свое тельце.

У нашего автора на самом деле довольно серьезная проблема. С одной стороны, его герой обязан регулярно проявлять себя как викинг, то есть быть гордым, свирепым, жестоким, а с другой - приличные люди определенно не убивают иностранца просто за косой взгляд. Вот и приходится каждую непотребную выходку героя специально оговаривать. И делать это устами самого героя.

Нет чтобы просто треснуть по башке топором: обязательно надо объяснить: «Нельзя было спустить чужаку подобной дерзости, иначе соседи начнут показывать на меня пальцем и не дадут больше щит погрызть»…

Мы же понимаем, что все эти рассусоливания – они исключительно для читателя, чтобы кто чего случайно «не подумал». Ну там, «призывы к насилию», например… Поставят на книгу рейтинг 18+ - и прости-прощай две трети возможной аудитории. Поэтому приходится оправдываться по каждому поводу.

В таких ситуациях особенно ярок контраст даже не столько между героем и автором, сколько между героем, которым автору страстно хотелось бы быть, и тем человеком, которым автор на самом деле является.

Кем он является, наш автор? Приятным юношей из мегаполиса. Который, если судьба так сложится, может и подвиг совершить, из огня старушку вытащить или сознательно направить машину в кювет, чтобы не задавить ребенка. Бывает? Бывает! Но это будет настоящий подвиг в настоящей жизни, мухоморы тут ни при чем…

А хотелось бы – пафосно и с мухоморами. Вот эта-то разница и будет бросаться в глаза при употреблении таким автором приема повествования от первого лица.

От первого лица (2): Мужчина или женщина?

10:59 / 15.06.2016

Чем разбирать гипотетическое творчество несуществующих, хотя вполне возможных авторов, попробую вспомнить, о чем я сама-то думала, когда писала от первого лица.

Для начала: как правило, я не писала от лица женщины. Самые исповедальные, самые личные вещи написаны от третьего лица.

Наиболее автобиографический персонаж, вобравший в себя, наверное, всё, чем мы с В.М.Беньковским (соавтором) жили в начале девяностых, все наши чувства, мечты, воспоминания, несбыточные надежды, - то есть Сигизмунд Борисович Морж из «Анахрона», - подан от третьего лица. Здесь почти стопроцентное совпадение - в личности, взгляде на вещи, жизненных обстоятельствах, манере думать и выражаться. Однако подчеркну – на момент написания книги, на начало-середину девяностых. Сейчас у меня с Моржом нет практически ничего общего, равно как и с девицей Пиф из «Вавилонских рассказов» («Человек по имени Беда»). Пиф – это чрезвычайно близкий мне-тогдашней персонаж, тоже практически исповедальный. Но и она подана от третьего лица. Может быть, я чувствовала, что еще буквально пара лет - и мы с ней безбрежно разойдемся.

А вот что же написано от первого лица?

От первого лица написан последний эпизод «Бертрана». Почему? Думаю, мне хотелось подобраться к своему герою, к Бертрану из Лангедока, на возможно близкое расстояние. На расстояние вытянутой руки. Полюбоваться им в последний раз. Открыто выразить влюбленность в него - и его непостижимость.

Для автора герой не может быть непостижимым. А вот для другого персонажа – запросто. И я писала-писала «Бертрана», а потом вдруг буквально шагнула в текст, «войдя» в другого персонажа и увидев мир его глазами. Даже помню это ощущение – как меня туда «втолкнуло».

То есть возникла кровная необходимость перейти на первое лицо. Без такой необходимости произнести «я», имея в виду кого-то другого, просто не получается.

От первого лица написан роман «Вавилонские хроники»: «Я ненавижу рабство. И рабов я тоже ненавижу…» Здесь также отчетливо разнесены «я»-персонаж и автор. Совпадали мы с ним только по возрасту. Герой «Вавилонских» - мужчина, человек состоятельный, у него назойливо-заботливая мама, он избалован. К тому моменту у меня уже давно не было мамы, я не была состоятельна, а те времена, когда меня баловали, то есть детство, безвозвратно миновали: в ту пору, в девяностые, приходилось просто грызться за жизнь.

Возможно, я написала «Вавилонских хроников» от первого лица по той же причине, по какой от первого лица писалась последняя часть «Бертрана»: мне требовалось увидеть другого персонажа так, чтобы он меня непрерывно удивлял. Перестать быть автором – богом для персонажей, и стать одним из «простых смертных жителей романа».

Мурзик для главного героя – существо абсолютно непостижимое. Автор знает о Мурзике все. Главный герой не знает о нем ничего. Он просто видит перед собой человека какой-то иной породы, что ли, настолько простого и незлобивого, что это постоянно ставит в тупик.

Еще один мой роман, написанный от первого лица, - «Падение Софии». Я приступала к написанию этого текста несколько раз - и каждый раз ощущала какую-то фальшь. Текст не звучал, а дребезжал. Здесь я не хочу сказать, что мои тексты как-то особенно музыкальны, или что они представляют собой «причудливую словесную вязь», или еще что-то такое изысканное. Однако текст, по моему ощущению, должен обладать неким внутренним ритмом. Если я слышу «эту музыку» - значит, все в порядке, будет драйв, который потащит за собой героев и события (в идеале – и читателя). Если у меня «сумбур вместо музыки» – значит, где-то изначально был взят неправильный тон, и надо всё менять. Не имеет значения, слышит этот «сумбур» кто-то еще, кроме меня, и будет ли слышать на выходе «музыку» кто-то еще, кроме меня. Главное – чтобы автор ощущал правильный ритм, а читатель, если захочет, «подтянется».

Да, это очень субъективно. Но даже я со всей моей холодной рациональностью, к которой я неустанно призываю, признаю наличие субъективного элемента в творчестве.

Разница между автором «Падения Софии» и героем-рассказчиком - огромна. Автор, то есть я, – пятидесятилетняя тетенька, мать семейства. Герою нет и тридцати, он холостой мужчина, владелец хорошего имения. Ну и еще, герой живет в другом пространственно-временном континууме. Мир «Падения Софии» - это не наш теперешний мир, его не увидишь, просто выглянув за окно.