Записки нечаянного богача 4

— Здравствуй, Волк! — прозвучало вдруг. Только было непонятно — снаружи, или внутри?

Много сил потребовалось, чтобы не дать вступить в беседу ни скептику, с его «и вам не хворать!», ни фаталисту с предложенным им «здоровее видали!». Мы со внутренним реалистом сочли за благо промолчать. Он — предсказуемо. Я — удивив самого себя.

— Ты жив и здоров, спишь себе в хижине с женой, дочкой и сыном. Они тоже живы и здоровы, — раздалась следующая фраза. Заставив меня удивиться — Антоша оставался в Москве и на наше экспромт-сафари не вырвался.

— Я говорю про твоего сына, — чуть брюзгливо продолжил голос. Молчать дальше становилось неловко.

— Мир вашему дому, — решил я начать с нейтрального, с классики, с Высоцкого. Почему-то опять показалось, что, как и в случае с северными ворами, это оптимальный вариант. Тогда, по крайней мере, не подвёл. Знали ли в Африке Владимира Семёныча — второй вопрос.

— Я — Мсанжилэ, ты знаешь мою непутёвую внучку и её головореза-мужа, — фигура не спешила поворачиваться, а в отсветах костра и тьме, царившей вокруг, разглядеть её не было никакой возможности. Разве только с ростом удалось определиться — где-то по грудь мне. И с тем, что, рассуждая о цветах полосок на тельняшках Илюхи, я, кажется, был прав. Но для танзанийской колдуньи она очень неплохо шпарила по-нашему.

— Для белокожего с Севера ты тоже хорошо понимаешь язык шамбала-банту, — кажется, бабка усмехнулась. — Все люди, что бы они не думали, и чему бы их не заставляли верить другие люди, в большинстве своём одинаковые. Два глаза, два уха, две руки и две ноги. Что нужно — вдоль, что нужно — поперёк. Они одинаково дышат одним и тем же воздухом, глядя на одно и то же вечное синее Небо под одним и тем же вечным Солнцем.

Внутренний реалист слушал аксиомы чёрной ведьмы очень внимательно, чем настораживал меня сильнее, чем она сама. Всё-таки полёты с изнанки Верхних Небес, в окружении шестигранников с парализующими волю картинками от Откурая были в памяти вполне свежи. Такое поди забудь.

— Колдун с Белой Горы учил правильно, — фигура кивнула, не переставая помешивать что-то в котелке. А слова «Белая Гора» прозвучали, как «высокий холм, укрытый твёрдой водой», «маленькая сверкающая вершина далеко на севере» и «крошечная далёкая Килиманджаро». — Немного, очень немного людей могли бы пройти твой путь, белый Волк. Сохранить память рода, говорить с предками, слышать и понимать незнакомую речь разных племён и людей, живых и мёртвых. И вот Боги привели тебя сюда. Как последнюю надежду. Или воздаяние мне за то, что я храню веру до сих пор.

Фраза про воздаяние «перевелась» как «приданое» или «похоронный дар». И спокойствия мне не прибавила ничуть. Скептик запрокинул голову, тихонько скуля и заламывая руки. Видимо, его дар предсказания усилился рядом со старой шаманкой. Фаталист продолжал принюхиваться к вареву, вероятно, надеясь напоследок набить брюхо, как и всегда. Реалист следил за движениями правой руки фигуры. За кистью руки, что держала, наверное, половник. Блестевший так, как не блестят обычные, алюминиевые.

— Я прошу о помощи, белый Волк. Боги наказали меня, сохранив разум мне, и отняв его у моих детей и внуков. Младшие забыли вечные заветы предков, что помогали нам тысячелетиями. Они захотели жить в других краях, есть другую еду, брать в мужья белых, жёлтых и красных, будто мало достойных людей с правильным цветом кожи.

Скептик и фаталист переглянулись, явно озадаченные расовыми предрассудками ведьмы над котлом в дупле. Но, к их чести, ни слова не проронили.

— Моя правнучка училась за Океаном. Она одна из тех, кто считает своей Родиной весь мир, забывая о том, что мир для каждого человека начинается с первым вздохом в том самом месте, что отведено ему Судьбой и Богами. Она приняла Белого Бога, который велит носить на груди Крест вместо Солнца или Молнии. Но это, как вы теперь говорите, личный выбор каждого, — старуха горько усмехнулась, а половник в руке дрогнул. — Она приехала сюда просить благословения на свадьбу, Волк. А я не дала. Я вижу далеко вперёд. Я — последняя из народа шамбала, кто это умеет. И пусть рыжие муравьи выгрызут язык того лжеца, который скажет, что это дар и счастье. Это проклятие, Волк. Клянусь, я всё бы отдала за то, чтобы видеть прошлое, как ты, или настоящее, как одна из твоих знакомых.

Я вздрогнул одновременно дважды — никогда бы не подумал, что это возможно. Первый раз — когда слова чёрной ведьмы прозвучали голосом Алисы Бруновны Фрейндлих в песне «Моей душе покоя нет». Слова которой, как мало кто знает, написал Роберт Бёрнс, а перевёл русский советский поэт Самуил Яковлевич Маршак. А второй раз — когда она напомнила мне про бабу Дагу, и «одна из твоих знакомых» звучало как «старшая в роду жены твоего брата».

— Она зовёт себя Мэри, хотя мать назвала её Мотэ Мдого, Маленький Огонь. Она хочет быть сильной в чужом, далёком мире, забыв о том, что даёт силу человеку. Семья, родня и друзья, дом и земля под ногами. Она любит лазать по скалам, как коза. Как вы говорите — альпинизм? — в голосе Мсанжилэ звенела скорбь и сарказм, что пытался, но не мог скрыть её.

— Она умрёт через час, Волк. Камни стряхнут её на землю. Горы не станут слушать ту, кто бросил родной дом. Саванна не примет её на грудь из мягкой травы и песка. Она расшибётся у подножия Качвано Пэндо, едва Солнце поднимется на ладонь, чтобы взглянуть на её последний полёт. Смешно, Волк. На ваш язык имя этой горы переводится как «Борьба за любовь». У каждого племени есть предание о молодой дуре, что погибает из-за того, что выбрала не того мужчину, вбив себе в голову, что он последний или единственный. И все почему-то считают, что именно это — гимн любви. Не пятеро детей, не счастье ожидать шестого, не любимый муж, что вернулся с охоты живым, нет! Именно острая необходимость умереть, пытаясь доказать неизвестно кому непонятно что.

— Спятил мир, — согласно, по-стариковски протянул внутренний фаталист, воспользовавшись тем, что я из дискуссии выпал, пытаясь осознать как-то неожиданный взгляд на трагические судьбы джульетт, офелий и прочих ассолей.

— Я не могу помочь ей, белый Волк. Ты — можешь попробовать. Вы собирались завтра приехать ко мне. Если Мотэ Мдого умрёт на рассвете — я не смогу принять вас, — и фигура повернулась ко мне лицом.

Старая, очень старая негритянка, с лицом, покрытым морщинами. С иссохшими грудями. Со светящимися бусами, монетами и фигурками в ожерелье и на браслетах, обнимавших тонкие запястья. В накидке из чьей-то светло-коричневой шкуры, на которой светлели семь полос. Таких же, как светлые шрамы на обеих щеках хозяйки.

— Спасибо тебе, мать Куду**, за беседу. Отпусти меня. У меня мало времени, — мы с внутренним реалистом опустились на одно колено и склонили голову. Тоже одну. Мою. Одну на всех.

Выйти из бунгало так, чтобы не разбудить жену и дочь, было, наверное, самым сложным. Но я как-то справился. Дальше пошло полегче.

На крылечке хижины Головиных заметил чуть видимый даже не блик, а оттенок красного. Приключенец, как и всегда, курил «в кулак», держа сигарету так, чтобы её огонёк при затяжке не «демаскировал позиции». Видимо, собирался ложиться, хотя время было, что называется, «скоро уже вставать».

— Дай затянуться, — еле выговорил я. Челюсть, оказывается, скакала, как на коне, отдельно от всей головы.

— На, — не вздрогнув, протянул мне зажатую в левом кулаке сигарету Тёма. А потом раздался негромкий щелчок, и из-подмышки убралось дуло «Стечкина», что, видимо, внимательно разглядывало последние пару минут, кто же это там шуршал со стороны дома Волковых?

— Где Илюха живёт? — выдохнув дым, спросил я. — И сразу — на чём по местным степям быстрее всего ехать?

— Тво-о-ою ма-а-ать, — скорбно протянул Головин и прижал затворную раму пистолета себе ко лбу. — Ты всё никак не уймёшься?!