Запретная тетрадь

7 января

Вчера Микеле подарил мне изящную записную книжку для телефонных номеров: наша совсем истрепалась. У детей дурная привычка вписывать туда номера карандашом, поперек, куда попало. После обеда мы остались дома, одни; Микеле читал газету, а я переписывала номера из старой книжки в новую. Прошло не больше шести-семи лет с тех пор, как я последний раз их переписывала, и все же я замечаю, что многие имена, записанные в старую книжку в числе первых, нет смысла переносить; их места заняли другие, которые мы наспех вписали рядом, карандашом. Я спросила у Микеле, не думает ли он, что мы непостоянны в своих дружеских связях; он ответил, что всегда придерживался противоположной точки зрения. Я показала ему старую телефонную книжку со словами: «И все же…»

И мы начали беседовать, как всегда бывает в начале нового года, воскрешать в памяти прошлую жизнь. Выдался прекрасный вечер, подобного которому у нас давно не было. Мирелла, к счастью, пошла гулять со своей подругой Джованной: иначе она бы не утаила своего раздражения, ведь ей скучно сидеть с нами дома. Она всегда говорит это с жесткостью, не задумываясь, что, возможно, мне тоже скучно сидеть с ними дома в праздничные дни или по вечерам, но в отличие от нее у меня даже нет права сказать об этом. Потому что если дети могут откровенно признаваться, что им скучно с родителями, то мать никогда не может признаться, что ей скучно с детьми, и не выглядеть при этом противоестественно.

Я поделилась этим замечанием с Микеле, переписывая телефонные номера. Он, улыбаясь, ответил, что мы вели себя так же с нашими родителями. Я сказала, что мне так не кажется; что мне, к примеру, тяжело давалось учиться, потому что я не была одаренной, однако я училась не только для того, чтобы как можно скорее добиться права жить одна, как Мирелла. А главное, я не помню, чтобы хоть когда-нибудь рассматривала развлечения как нечто положенное мне по праву – они всякий раз казались нежданной улыбкой судьбы. И уж тем более я уверена, что никогда не отвечала своей матери, как часто отвечает мне Мирелла, когда я прошу сбегать куда-нибудь по делу или помочь мне в хлопотах по дому: «Не могу, мне неохота». Микеле говорит, во всем виновата последняя война – в том числе та, которая, как опасаются, может разразиться в любой момент: все, и особенно молодежь, боятся не успеть повеселиться и потому стремятся жить настоящим, развлекаться целыми днями. Возможно, именно из-за столь четко поставленной цели у них это совершенно не получается.

Переписывая имена, неспешно, тщательно, словно делая каллиграфический этюд, я заметила, что, судя по телефонной книжке, наши дружеские связи переменились именно после войны. Может, потому, что с тех пор изменилось положение дел в экономике и такие семьи, как наша, где доходы уменьшились, а дети выросли, вынуждены поневоле приспосабливаться к иному социальному положению. Более того, если мое рассуждение здраво, то все произошло потому, что некоторые во время войны поняли много важного, а прочие – не поняли.

А может, в любом случае трудно дружить с кем-то всю жизнь. На самом деле, в определенный момент каждый из нас меняется, становится другим, кто-то движется вперед, кто-то остается на месте – в общем, мы направляемся в противоположные стороны, и встреча становится невозможной, не остается ничего общего. Я бы хотела позвонить Кларе Полетти, хотя бы с Рождеством ее поздравить, – размышляла я, переписывая ее имя. Проблема в том, что у меня нет времени, у меня все меньше времени. Мне даже казалось бессмысленным вписывать ее номер в новую телефонную книжку; мы почти не виделись с тех пор, как она разошлась с мужем. В последние месяцы ее брака я старалась как можно чаще быть с ней рядом, поддерживать ее: она все время говорила, что я ее не понимаю и что слушать мои советы – все равно что учебник читать. После расставания с мужем Клара начала писать сценарии для кинематографа, она общается с людьми, которых мы не знаем. Теперь это довольно известная женщина, и когда мы ходим в кинематограф, частенько случается видеть ее имя в начале фильма. Каждый раз, как я ходила ее навестить, она была ужасно занята, торопливо говорила со мной между телефонными звонками и вечно объявляла мне, что влюблена. Часто спрашивала, изменила бы я когда-либо Микеле. Задай этот вопрос человек, который меня плохо знает, я бы возмутилась. Кларе же я отвечала, смеясь: «Ну что за ерунда!» И все же она милая. Может, ей было бы приятно, позвони я на Рождество. «Все еще Микеле?» – спросила бы она. А я бы ответила: «Ну хватит уже, Клара. Не забывай, сколько нам лет. Приходи в гости, ты бы видела, как дети выросли». Заканчивая переписывать номера в новую книжку, я подумала, что, к счастью, мы с Микеле совсем не изменились за эти годы – или, по крайней мере, оба изменились одинаково.

9 января

Я в дурном расположении духа, встревожена. Мирелла взяла в привычку возвращаться домой, когда ей заблагорассудится. Вчера вечером она аж в десять вернулась. Я тут же сказала, что в следующий раз не оставлю ей ужина. «Сегодня же и начнем, – с вызывающей любезностью ответила она, – я прекрасно обойдусь без него, доброй ночи».

Я заподозрила, что она поужинала вне дома, с мужчиной: мне хотелось, чтобы Микеле отругал ее, но он сказал, что и моих нотаций достаточно. На самом деле, он просто хотел сидеть себе спокойно у радиоприемника, слушать концерт. Он теперь часто засиживается, слушая музыку, до того момента, когда пора идти спать. Особенно ему нравится Вагнер. Я нахожу, что это злая, жестокая музыка, меня она пугает; но не хочется перечить Микеле, ему редко выпадает возможность приятно провести время после долгих часов на работе. Так что я сажусь рядом с ним, штопаю, хотя музыка на закате дня наводит на меня сон. Мне кажется, что Микеле не случайно любит Вагнера. Вчера вечером я частенько отвлекалась от шитья, чтобы взглянуть на него, а он не замечал. Он был рассеян, мечтателен, как и всегда, когда слушает эту музыку. Я смотрела на его по-прежнему четкий профиль, темные волосы, едва тронутые сединой на висках, красивые руки; когда мы обручились, моя мать все время говорила, что у Микеле красивая голова, голова поэта и героя. Может, слушая эту музыку, он воображает себя героем эпических событий, мечтает о совсем другой жизни, чем нынешняя, пусть даже наша жизнь всегда была счастливой. Поэтому он не хотел отвлекаться от своих мыслей, даже когда я обратила его внимание на то, что, если наша дочь начинает так себя вести, не исключено, что она может ступить на опасную дорогу. Я смотрела на него с некоторым удивлением, потому что на его месте не смогла бы остаться равнодушной к этой проблеме. Пока, глядя на него, не поняла, что в этой музыке он ищет утешения.

Растрогавшись, я подошла к нему и сказала: «Может, хватит, Микеле?» Но сразу же пожалела, что произнесла эти слова. Я боялась, что он обернется и скажет мне: «В смысле, мам?», не догадываясь, что я застигла его в мечтаниях. Я готова была соврать, чтобы помочь ему во лжи, готова была пояснить: «Я имела в виду: хватит, пошли спать, поздно». Но он не ответил, он сжал мне руку. Тогда я испугалась. Я будто бы чувствую, что раз Микеле отдается этим мечтаниям, значит, у него не осталось надежды и он принял поражение. Но может, все то, что я уже некоторое время как будто бы вижу вокруг себя, – неправда. Может, виновата эта тетрадь. Мне бы следовало уничтожить ее, я точно ее уничтожу: это решено. Я бы сделала это немедленно, если бы не боялась, что кто-нибудь найдет ее среди мусора; а если сожгу, Микеле и дети почувствуют запах гари. А еще могут застать меня за сожжением, и мне нечего будет им сказать. Я уничтожу ее, как только смогу: в воскресенье.

10 января

Поведение Миреллы дошло до того, что мне нужно написать об этом в последний раз, выпустить пар. Микеле и Риккардо уже легли, они спят. Они могут спать, несмотря на то, что произошло. Я закрылась в ванной комнате и пишу, замерзая, в раздражении. Сегодня вечером Мирелла попросила у меня ключи от дома, сказав, что идет в кинематограф со своей подругой Джованной и ее братом. В час ночи она все еще не вернулась. Обеспокоенная, я позвонила Джованне домой и всех разбудила. Ее мать ответила, что Джованна спит и вовсе никуда не ходила. Тем временем сама Джованна, разбуженная телефонными звонками, подбежала, пытаясь вырвать трубку у нее из рук. Я слышала, как она говорит шепотом, запыхавшись. Мать сказала мне: «Джованна здесь, она говорит, они действительно договаривались пойти вместе, потом все сорвалось, и Мирелла пошла в другой компании. Но вы ее не слушайте, синьора, это наверняка неправда». Я поблагодарила и, вешая трубку, почувствовала, что бледнею. Я подбежала к окну: ничего. Тогда я отправилась будить Риккардо, а потом Микеле. Мы втроем выглянули в окно, дул холодный ветер. Вскоре у парадной двери остановилась машина, большая серая машина; я видела, как Мирелла выходит из нее, потом оборачивается к автомобилю и прощается любезным жестом. Я бы хотела рассмотреть, кто ее подвез, спустилась бы вниз, не будь я в халате, так что попросила Риккардо: «Спустись ты», но он тут же сказал: «Это „Альфа“ Кантони». Машина уже отъезжала. Я спросила его, кто это. Риккардо ответил: «Ему тридцать четыре».

Мирелла открыла дверь с осторожностью; увидев всех нас на ногах, в халатах, на пороге столовой, она на мгновение замерла в нерешительности, словно хотела сбежать, потом двинулась вперед; она была немного бледна и улыбалась, пытаясь казаться раскованной. «Добрый вечер, – сказала она. – Я припозднилась, не стоило ждать меня и не ложиться…» Она пошла в нашу сторону, подошла к отцу, чтобы поприветствовать его поцелуем, как и всегда, но все это время смотрела на меня. «Послушай, Мирелла, – серьезно сказала я, заставляя себя сохранять спокойствие, – мы звонили Джованне. Так что давай без врак. Где ты была?» Она презрительно швырнула ключи на обеденный стол. Потом сказала: «Вы сами виноваты, это вы вынуждаете меня говорить неправду». Микеле иронично заметил: «Мы? Вот это новость!» Она же настаивала: «Да, вы. Так не бывает, чтобы я, в моем возрасте, не могла хоть раз сходить куда-то вечером одна. Или с братом. Это смехотворно, я становлюсь посмешищем. Риккардо прекрасно знает, что многие другие девушки…» Брат резко прервал ее, говоря, что ни в жизнь не позволит своей сестре делать то, что делают многие другие девушки. «Ты мне не позволишь? Ты-то тут причем? В крайнем случае, меня можно принудить слушаться отца. А ты…» Микеле хотел вмешаться, но я знаю характер Миреллы и побоялась, что будет только хуже, поэтому попросила оставить нас с ней наедине.

Я пригласила ее сесть, словно она пришла меня навестить, и села сама. Она насупилась, и лицо у нее было – ни дать ни взять маленькая Мирелла. Вообще-то, она хорошая девушка, думала я, это у нее временно, пройдет. Она тем временем достала из сумки пачку американских сигарет, которых у нее не было при выходе из дома. Раньше я редко видела, как Мирелла курит; сейчас же заметила, что она открывает пачку привычным движением. Я ничего не стала говорить о сигаретах. Мягко спросила, где она была и с кем. Она ответила, что была в кино, а потом на танцах с Сандро Кантони, адвокатом, с которым познакомилась на рождественском вечере у Капрелли. Я ласково спросила ее, пытаясь взять за руку, которую она отдергивала, влюблена ли она в него. Она ответила: «Не думаю, не знаю: мне так не кажется». Я посмотрела ей в глаза, надеясь хотя бы на то, что она обманывает: мне показалось, она говорит правду. Я спросила, почему же она тогда пошла куда-то с ним одна, тем самым ставя на кон свою репутацию. Она рассмеялась. «Мам, ты так и осталась в девятнадцатом веке!» Я хотела ответить ей, что родилась не в том столетии, но продолжила в прежнем духе, стараясь быть ей понятной и понять ее. «Риккардо говорит, что этот человек сильно старше тебя. Видишь ли, пойди ты с кем-то из университета, было бы другое дело, понятно, что вы можете заболтаться допоздна. Но вот так, с этим взрослым мужчиной…» Я хотела заговорить с ней о сигаретах, но удержалась: «Не знаю, – продолжала я, – но что-то мне в этой твоей новой дружеской связи не нравится. Ты уже дважды пришла поздно, слишком поздно; к тому же ты выглядишь встревоженной и стала опаздывать на ужин по вечерам. Вчера, представь себе, я даже заподозрила, что ты поужинала вне дома…» Я смотрела на Миреллу вопросительно, желая, чтобы она возразила мне. Она сказала, что и в самом деле поужинала вне дома. Потом устроилась удобнее на стуле и заговорила со мной холодно: «Послушай, мам, нам стоит говорить прямо. Мне надоело гулять с друзьями Риккардо. У них ни гроша в кармане, с ними приходится часами ходить пешком, ходить и ходить, они говорят кучу всяких глупостей. А если наконец приглашают тебя посидеть в каком-нибудь заведении, это будет молочная, где у тебя скоро руки-ноги замерзнут. Послушай, мам: я не хочу вести ту жизнь, которую вели вы с папой. Папа невероятный человек, выдающийся, знаю, я обожаю его, но, в общем, я бы скорее покончила с собой, чем жить жизнью, которой тебе пришлось жить с ним. У меня всего один вариант: замужество. И поскорее, потому что я на немногое могу рассчитывать, у меня кроме молодости ничего нет. Имени нет, и отца с политическим или светским капиталом – да что там, мне и надеть-то нечего. Так что, если мне нужно куда-то сходить, я пойду, смиритесь. Помимо прочего, мне весело проводить время вне дома. Папе ты это тоже должна объяснить. Если вы будете настаивать на своем, я дождусь совершеннолетия и уйду из дома. Но подумайте: так будет хуже. Говорю это ради вас и ради себя тоже: вам пора привыкать. Не бойся, мам, – добавила она едва ли не с любовью, – я не делаю ничего из того, что ты называешь „делать что-то дурное“». Она улыбалась и вместе с тем смотрела на меня холодно, как в шесть лет, когда сказала: «Я все знаю», объявляя мне, что больше не верит в Бефану. Я до сих пор задаюсь вопросом, Мирелла так разговаривает или девушка, которую я совершенно не знаю. Я думала о том, как купила ей шарф из шифона на рождественский праздник; колебалась, потому что он очень дорого стоил, и даже вышла было из магазина, но затем вернулась купить его.

«А чувства ты, значит, не берешь в расчет?» Она перебила меня, говоря, что я не понимаю. Я ответила, что прекрасно понимаю. Спросила, неужели она даже любовь не принимает во внимание. «При чем здесь это? – возразила она. – По-твоему, вот это у вас – любовь? Эта нищета, это изматывание себя, эта привычка обходиться без всего, эта беготня с работы на рынок? Ты не видишь, в кого ты превратилась в твоем-то возрасте? Прошу тебя, мама, ты ничего не хочешь понимать в жизни, но я всегда думала, что ты умная, очень умная женщина. Подумай: что за жизнь вы с папой ведете? Ты не видишь, что папа – неудачник и тебя с собой утащил? Если любишь меня, как ты можешь надеяться, что моя жизнь будет похожа на твою?»