Запретная тетрадь

Мы вошли в его кабинет, я заверила, что закончу и сразу уйду, не хочу его беспокоить. Он активно запротестовал: «Да нет, нет, почему же? Напротив, останьтесь: мне это приятно». А сам тем временем подошел к своему столу и, достав из жилета ключ, открыл ящик; в его чуть порывистых движениях читалось удовольствие. «Садитесь, – сказал он, – а вообще, давайте позвоним в бар, который внизу, пусть принесут нам две чашечки кофе». Я села, словно пришла с визитом. «Дома, – продолжал он, – по субботам больше суматохи, чем обычно, дети вечно приглашают друзей, шумят. Я говорю, что у меня встреча в конторе, и ухожу», – закончил он с хитрой улыбкой. Микеле сегодня то же самое сказал. Да и я.

Сейчас я как будто припоминаю, что официант в баре, передавая мне поднос с двумя чашками кофе, посмотрел на меня двусмысленно, – но это мне, конечно, показалось, он меня много лет знает. Из-за событий последних дней я так нервничаю, что кофе директору подавала трясущимися руками. «Не предлагаю вам сигарет, зная, что вы не курите», – сказал он. Я удивилась, что он заметил, но вообще-то, это естественно, мы каждый день проводим много времени вместе. Микеле спрашивал меня, сколько ему лет; меньше пятидесяти, конечно, хотя уже почти все волосы седые – когда меня только взяли в штат, у него были лишь проблески седины на висках. Я думала о том, что о нем сказал Микеле, о привычке подвозить меня домой во время войны, когда мы зарабатывались допоздна. Тем временем директор, потягивая кофе, открыл какую-то папку. Я предложила: «Поработаем?», он ответил: «Да нет, сегодня суббота», а я добавила: «Ну и что?» На самом деле он и не мечтал о другом. «Что я вам говорил? – заметил он, смеясь. – Это вредная привычка». Но нам было радостно.

Мы обсуждали какие-то новые поставки, я делала заметки, чтобы составить письмо в Милан. В конторе вокруг нас царило спокойствие, уют, столики в каждом кабинете были, должно быть, аккуратно убраны, шкафы в архивах – закрыты, телефоны не звонили, не слышно было сухих щелчков коммутатора или нервного стука печатных машинок. Мне казалось, я впервые ценю все то, что окружало меня. Мирелла, рынок, грязные тарелки – здесь они не могли до меня дотянуться. Я вспоминала ту злую реплику, брошенную Миреллой: «Ты убеждаешь меня, что на моем месте поступила бы иначе, едва оказавшись наедине с мужчиной». Я испытала чувство потерянности, почти головокружение. Посмотрела на часы, сказала, что не могу остаться надолго. Директор огорчился, но потом – наверное, подумав, что в субботу не имеет права задерживать меня, – сказал: «Понимаю». Я осознала, что радуюсь работе не только из-за заработка; при мысли, что внезапное состояние, наследство ну или там выигрыш в лотерею оставит меня без уважительной причины продолжать работать и дальше, у меня холодок пробежал по коже. Тогда я бы действительно постарела, стала злопамятна и приобрела бы все те гадкие причуды, какие бывают у стариков. «Мне не обязательно уходить сейчас же, – поспешила добавить я, – я могу еще ненадолго остаться». И объяснила, что мне нужно домой пораньше потому, что дочь больше не может помогать по дому: с понедельника она тоже начинает работать в бюро у одного адвоката. «Может, вы его знаете, – робко добавила я, – фамилия этого адвоката Барилези». Он ответил, что знает его много лет, что это один из самых уважаемых экспертов по уголовному праву. Я хотела спросить, сколько ему лет, но не осмелилась; вместо этого спросила, знает ли он «друга моих детей». «Адвоката по фамилии Кантони», – сказала я. «Сандро Кантони? Ну конечно. Прекрасный адвокат, молодой, и тоже специалист по уголовному праву: он придет Барилези на смену». Я подскочила, хотела что-нибудь сказать, да что там – все ему рассказать, но вместо этого пробормотала: «Да, знаю». Я уверена, что у Миреллы с ним роман, Марина права. «Он очень богат, этот Кантони, не так ли?» – спросила я безразлично, перекладывая какие-то бумаги. «Не думаю, что прямо очень, – сказал он, – но, уж конечно, сейчас, должно быть, зарабатывает немало». Директор моей конторы чрезвычайно богат; на самом деле предприятие принадлежит именно ему, хотя по бумагам значится как акционерное общество. Я смотрела на его элегантный серый костюм, его золотой портсигар. Мне казалось, что он очень сильный человек; может быть, поэтому от него всегда исходило ощущение надежности и спокойствия. Я хотела побеседовать с ним о Мирелле, мне казалось, что будет проще говорить с ним, чем с Микеле; но мы никогда не обсуждали того, что не относится к работе. Иной раз я из вежливости справляюсь о здоровье его детей, его жены, которую едва знаю, потому что она никогда не заходит в контору, а звонит, чтобы ей прислали машину. В этих стенах его и моя семья кажутся выдуманными, воображаемыми.

Мы поработали еще по меньшей мере час, и под конец я успокоилась. Мы вышли вместе, он предложил подвезти меня до дома на машине. Я настолько твердо отказалась, сославшись на какие-то покупки, которые мне нужно было сделать, что он холодно сказал: «Как вам угодно», – и как будто в чем-то заподозрил меня, как Микеле. Я хотела подозвать его снова, но машина уже тронулась с места. Я осталась одна на тротуаре, дул ветер, и мне было очень холодно.

Сейчас два часа ночи: я никогда так долго не писала, у меня болит запястье, я устала, окоченела, пишу на кухне; я разожгла небольшой огонь в жаровне, но он уже потух. Передо мной стоит большая корзина, набитая бельем для штопки: сейчас я спрячу тетрадь под ним. Это надежное место. Мирелла точно к нему и близко не подходит.

12 февраля

Сегодня вечером я ходила ждать, когда Мирелла выйдет с работы. Я не хотела, чтобы она увидела меня, поэтому поглядывала на парадную дверь издалека, готовая в любой момент скрыться в молочной. Мне казалось, все на меня смотрят с любопытством, особенно мужчины. Наконец я увидела, как она выходит – на часах едва минуло восемь – и направляется к трамвайной остановке: я различала в сумерках ее красное пальто. Увидев, что она одна, я была разочарована, не могла в это поверить и очень боялась, что она меня заметит; к счастью, трамвай пришел в тот же миг, а я села на следующий.

За ужином Мирелла говорила о своем первом рабочем дне, выглядела довольной; я хотела бы верить ей, но не могу; мне, однако, стоило бы заставить себя – так легко жить, связывая движение с движением, день со днем, не задумываясь. Может быть, это работа сформировала у меня привычку наводить порядок в мыслях, размышлять, и это причинило мне вред. Риккардо после ужина заговорил о политике, ругал правительство, но это была уловка, чтобы покритиковать сестру: он говорил, что мужчины подолгу не могут найти работу, а у женщин получается сразу. Я чувствовала злорадные намеки в его словах. Мирелла, сохраняя полное спокойствие, посоветовала ему заняться стенографией, как она. Он ответил, что не нуждается в этом: он окончит университет в этом году, а потом отправится в Южную Америку, где один друг пообещал ему место в некой компании в Буэнос-Айресе. Это объявление ужаснуло меня, я сказала ему: «Ты с ума сошел?» Думаю, что он надолго задержится вдалеке, будет приезжать навестить время от времени, но уже не зная ничего о нас, о нашей жизни; он даже привыкнет говорить на иностранном языке. «Не хочу», – сказала я. Микеле, напротив, поощрял его. Может, он считает, что самому Риккардо это будет выгодно, а может, он не прочь остаться один, без всяких хлопот, всей этой ответственности. Мне же от одной мысли о жизни в этом доме без детей становится страшно.

14 февраля

Сегодня звонила Клара: мне было приятно услышать ее голос, узнать, что она в порядке. Она хотела поговорить с Микеле, ей нужно что-то у него узнать, справиться в банке насчет финансирования одного фильма. Я пригласила ее в гости, и она сначала сказала, что очень занята, но в конце концов согласилась зайти на обед в воскресенье. Надо бы уже и в самом деле начать поиски домработницы, я слишком устала; поговорила об этом с Микеле, а он обвинил меня, что я передумываю каждую секунду.

Я забыла упомянуть кое о чем. Директор конторы вчера утром, когда я принесла ему почту, не глядя спросил меня, как там мои покупки. Я удивленно спросила какие. А она сказал: «Ну как же, в субботу вечером». Я на секунду замешкалась, а потом смеясь ответила, что это не какие-то важные покупки, просто мне нужно было найти, что приготовить на ужин. Он улыбнулся, словно не веря мне, и сказал: «Славно, славно».

16 февраля

Вопреки мнению Микеле, я не могу перестать тревожиться о поведении Миреллы. А ведь она уже несколько дней выглядит поспокойнее; на лице больше нет того агрессивного, жесткого выражения, которое омрачает ее лоб, как грозовая туча. Это ее лицо я знала с тех пор, как она была девочкой, поэтому научилась читать его и защищаться. Но теперь я дезориентирована: на ее посерьезневшем лице не осталось и тени обиды, и это кажется мне подозрительным. Она всегда просыпается спозаранку, идет в университет; после обеда сразу выходит из дома, чтобы вовремя прийти в бюро, – прежде она никогда не отличалась пунктуальностью. Вчера вечером, когда она возвращалась домой, я видела, как она выходит из машины Кантони, нежно машет рукой на прощание и исчезает в парадной. За ужином она сидела молча, потом сразу пошла спать, сказав: «Я устала»; казалось, что эта реплика вырвалась у нее непроизвольно. Чуть позже я хотела было пойти к ней в комнату под каким-нибудь предлогом, но, поразмыслив, решила, что лучше не начинать разговор, и на цыпочках вернулась назад. Под дверью у Риккардо тоже горел свет; он позвал меня: «Мам…» Мой сын сидел за столом: уже несколько дней он очень много учится, готовит дипломную работу. Он попросил чашку кофе, чтобы не уснуть, и мне было приятно сделать что-то для него. Из-за поведения Миреллы, хоть я и работаю целый день, мне кажется, что я стала бесполезной. Пока Риккардо пил кофе, я провела руками по его волосам. У него красивые мягкие волосы; закрывая глаза, я представляла его ребенком. «Помнишь, – сказала я ему, – как ты говорил, что, когда вырастешь, хочешь стать машинистом или водителем трамвая?» Он улыбнулся: «Почему ты об этом думаешь, мам?» Я ответила: «Гадаю, в чем призвание моего сына, и никак не могу понять». Боюсь, что его решение отправиться в Аргентину – поступок, продиктованный отчаянием; возможно, таким образом он думает уйти от своих серьезных внутренних сложностей, но я полагаю, что недостаточно перебраться в новую страну, чтобы избежать встречи с ними. Он принес домой брошюру, рекламный проспект какого-то турагентства с изображением гор, озер Аргентины. Я обратила его внимание на то, что у него не увеселительная поездка, горы и озера не важны, в Италии тоже немало гор, однако он все равно хочет покинуть ее. Но Микеле призвал меня не отговаривать его, и хотя у меня другое мнение, я полагаю, что такие решения надлежит принимать отцу, и потому умолкаю. Микеле и Риккардо вместе листают эту брошюру и с растущим воодушевление рассматривают горы. Микеле сказал ему: «Если тебе там понравится, я тоже приеду». Я возразила: «А мы?» «Вы тоже, само собой, – добавил он, – все поедем». Риккардо сказал: «В тех краях богатеют быстро».

Вчера вечером он спросил, нельзя ли ему как-нибудь познакомить меня с Мариной. Он хотел бы, чтобы мы побеседовали, только мы втроем. Я сказала – да, хорошо, и улыбнулась. Он продолжал говорить о ней, приводя в порядок книги, чтобы вернуться к учебе; его тон звучал безразлично, но, конечно, это был разговор, который он давно готовил. Говорил, что Марина несчастна у себя дома, ее мать умерла, отец взял вторую жену, очень молодую. Он не хочет признаваться, что влюблен, кажется, будто он просто хочет совершить хороший поступок. Он старательно подчеркивал, что Марина совсем не как Мирелла, что ей не свойственны привычки современных девушек, она даже почти не красит губы, никогда никуда не ходит с другими мужчинами и что, впрочем, он и не позволил бы ей вести себя иначе. «Она всю себя посвящает мне, я могу делать с ней все, что пожелаю, у нее мягкий, покладистый характер. Не знаю, какое впечатление она произведет на тебя, – продолжал он. – Она очень робкая, можешь себе представить, как ее встревожила идея встретиться с тобой». И с нежностью добавил: «И все-таки уверен, что она тебе понравится, ты ее полюбишь; если однажды мы поженимся, думаю, она будет проводить с тобой много времени». Вообще-то, я с недоверием отношусь к обществу, которое мне навязывают другие; но я не решилась сказать ему об этом, мне показалось, так будет невежливо. Я спросила, учится ли Марина с ним в университете. «Нет-нет, – улыбаясь, сказал он, – ей не нравится учиться, она даже диплом об окончании лицея не получила. Ей нравится ходить развлекаться с подругами, посещать кинематограф. Говорю тебе: она совсем девочка». Он сказал, что мне будет приятно познакомиться с ней. Риккардо улыбнулся мне, попросил погладить его серые брюки на завтра и вернулся к своим штудиям.

На самом деле, мне совершенно не хочется знакомиться с этой девушкой: у меня ощущение, что она мне не понравится. Я спросила себя, какой хотела бы видеть супругу моего сына, и, подумав немного, заключила: «Сильной». Вот почему, наверное, многие родители мечтают, чтобы сын женился на богатой: это ведь по сути одно и то же. Но мне кажется, необходима еще более глубокая сила, которую не способны дать даже деньги. Богатый человек боится потерять свои деньги, а этот страх – уже слабость. В сущности – хочу в этом признаться, – в Марине я не полюблю ее возраст, ее юность и то, что у нее еще есть право на ошибку, на неопытность. Я хотела бы, чтобы она была как женщины моего возраста, хотя такими их и делают те самые прожитые годы. Это несправедливо: мне бы стоило сразу же испытать симпатию к этой девушке, которая так сильно любит моего сына. Я неправа в том, что больше не принимаю во внимание любовь; скажу больше: когда я слышу это слово, ощущаю какое-то раздражение. Моя мать всегда советовала: «Не спеши выходить замуж, насладись жизнью». А я смотрела на нее в изумлении, ведь мне казалось, что выйти замуж – это как раз и есть лучший способ насладиться ей. Мне казалось, она уже старая, и я думала, что она говорит так, потому что у нее не осталось других радостей, других развлечений, помимо меня; ее брак за годы превратился в обычное монотонное сожительство. Я думала, что у меня с Микеле все сложится иначе; мы были молоды, сразу после свадьбы собирались в Венецию, нас там ждал огромный номер, выходящий на Большой канал. Моя мать часто говорила, что ей пришлось долго сражаться со своими родителями, чтобы выйти за моего отца; она была готова бежать вместе с ним, если не добьется их позволения. Я не могла всерьез поверить в ее рассказы, мысль о побеге смешила меня. Я представляла, как они встречаются ночью в купейном вагоне, она подходит, запыхавшись, приподнимая платье со шлейфом, папа ждет ее, накручивая кончики усов. Но в этой одежде, в этих движениях я воображала их уже старыми, знакомыми друг с другом и раздражительными, как сейчас. Как же трудно увидеть окружающих нас людей не такими, как те фигуры, которые они вынуждены для нас изображать.

Мне очень хотелось бы поговорить обо всем этом с Микеле; но стоит мне попробовать, я тут же, сама не зная почему, стыжусь и делаю вид, что шучу. Вчера вечером села рядом с ним, пока он читал газету, и сказала, что Риккардо собирается жениться перед тем, как поехать в Аргентину. Муж ответил, что это он напрасно, потому что мужчина, который женится, теряет свободу направлять свою жизнь, как пожелает, он загублен. Униженная, я спросила: раз так, значит, и он тоже… Но он тут же перебил меня, говоря, что наш случай – исключительный. Тогда я почти что в шутку спросила, счастлив ли он. Микеле с легким раздражением ответил: «Что за сложные вопросы! Ну да, разумеется, а как же иначе? Дети умные, здоровые. Риккардо сделает отличную карьеру в Аргентине, Мирелла уже работает, потом выйдет замуж. Чего же еще желать, мам?» Он улыбнулся мне, ласково похлопав меня по руке, и вернулся к чтению.