Запретная тетрадь

Я хотела сказать ему: «А как же мы с тобой, Микеле?», спросить, только ли этого мы желали, когда шли к алтарю. А потом подумала, что я неблагодарная: Микеле посвятил всю свою жизнь мне, нашим детям. Я и сама поступила так же, это верно; но для меня это кажется более естественным. Больше того: хотя иногда я думаю, что сделала больше, чем должна была, ведь я работала и ухаживала за домом и детьми, бывает и так, что мне кажется – могла бы сделать еще больше, раз я не испытываю удовлетворения. Чувствую, что не доделала, и не могу понять, что именно. Может, мое беспокойство улетучилось бы, будь я уверена в Мирелле; у Микеле не такое сильное воображение, как у меня, вот он и не переживает за нее. Он сказал, что стоит выдать ей ключи от дома, как она хочет; мне нужно сходить в мастерскую заказать дубликат, но я все еще не могу решиться. Он не задается вопросом, почему вчера вечером Мирелла так поздно погасила свет; мне же этот свет не давал уснуть, и я все ходила по дому, борясь с собой, чтобы не взяться за эту черную тетрадь, которая наводит меня на черные мысли. Я воображала ту жизнь, которую мы вели бы без детей, спрашивала себя, будет ли у нас когда-нибудь возможность совершить-таки поездку в Венецию, которая, как мне кажется, должна решить все проблемы. Как бы там ни было, после поездки лучше нам не возвращаться в этот дом. Когда ближе к вечеру я иду к родителям, меня бросает в дрожь: они сидят вместе у булькающей мазутной печи и клюют носом, тишину нарушает лишь раскатистый бой часов с маятником. Я вхожу, и внутри все время холодно; они удивляются, говорят, что у дома толстые стены и окна выходят на солнечную сторону.

17 февраля

Сегодня у меня был приятный день; может быть, потому, что после обеда я ходила к парикмахеру. Когда я выхожу от него, мне кажется, будто я помолодела; я решаю, что буду ходить каждую неделю, а потом у меня вечно нет лишнего времени, а особенно денег. И все же думаю, что, бывай я у парикмахера раз в неделю, неделя казалась бы мне прекрасней.

Воздух на улице колется. Я чувствовала себя такой радостной и бодрой, что решила извлечь из своего энтузиазма побольше пользы и пойти в контору разобрать кое-какие залежавшиеся дела. Побоялась, что оставила дома ключи, но оказалось, что автоматически бросила их в сумочку. Однако теперь я знала, что директор моей конторы ходит на работу каждую субботу, и немного засомневалась; пошла было в сторону трамвайной остановки, но затем вернулась, передумав. Конечно, директор настолько ко мне привык, что мое присутствие не должно его побеспокоить. Но в ту субботу – может, потому что нас не связывали привычные рабочие обязательства и график – он показался мне в новом свете. На самом деле, я не знаю о нем ничего, не знаю, каков он дома или среди своих друзей, в какой-нибудь гостиной. Однажды я была у него дома, когда он заболел, но все равно хотел надиктовать какие-то письма. Помню, что, войдя в его комнату, я почувствовала, что передо мной незнакомец. Мне было неловко; среди складок пижамы я видела его более светлую шею там, где обычно ее закрывает воротник. Он и сам вел себя со мной так, словно я его навещаю; у него был необычный, почти церемонный голос – тот же, что в прошлую субботу в конторе.

Я сходила купить кое-что к обеду: хочу приготовить для Клары десерт. Делая покупки, я опасалась, что в магазин случайно войдет директор. Я не решалась обернуться, мне все казалось, что он у меня за спиной и вот-вот с улыбкой спросит, что это я покупаю. Выходя, я и вовсе была уверена, что встречу его, и устыдилась, что у меня в руках столько безвкусных пакетов.

Сейчас полночь, я вынуждена ждать возвращения Миреллы: когда она уходила, я хотела дать ей ключ от парадной, который заказала для нее; но так волновалась, что перепутала и отдала ей ключ от моей конторы.

19 февраля

Вчера приходила Клара. День начался плохо из-за Миреллы. Я услышала, как она говорит по телефону с Кантони: какой-то таинственный разговор, шепот, частые односложные ответы. Тем не менее я расслышала, что она снова и снова напоминала о некоем письме и упоминала Нью-Йорк. Уверена, она тоже решила уехать, как Риккардо. Когда разговор закончился, она выглядела серьезно, погрузилась в свои мысли, и я вежливо спросила, о каком письме она говорила по телефону и почему упоминала Нью-Йорк. Она не захотела отвечать. Тогда я потеряла терпение и напомнила, что, если она хочет уехать, ей придется ждать еще год, потому что она несовершеннолетняя. Она ответила только «Не волнуйся, не об этом речь», а в ответ на мои настоятельные просьбы отрезала: «Хватит, хватит, прошу тебя, мам». Я готовила десерт для Клары, всхлипывая.

Когда Клара пришла, мне пришлось взять себя в руки, изображая раскованность, и улыбаться; но вскоре я и в самом деле успокоилась. Иногда здорово, когда дома кто-то посторонний; это заставляет нас преодолеть плохое настроение. Клара казалась мне такой юной, такой уверенной в себе и радующейся жизни, что мне становилось весело просто от взгляда на нее. Микеле и Миреллу она тоже покорила. Риккардо смотрел на нее враждебно, а позднее спросил меня, почему она красит волосы в желтый, ведь она моего возраста. На самом деле у нее светлые, золотистые волосы. Стройная, элегантная, она общалась с нами так сердечно и любезно, как будто с родственниками, которых давно не видела и у которых остановилась всего на один день в старинном провинциальном городе, где жила в детстве. Она рассказывала о себе, справлялась о нас, легкомысленно, не дожидаясь ответа, с удовольствием рассматривая и трогая нас. Я шепнула Мирелле: «Видишь, даже у себя дома можно встретить приятных, умных людей». Микеле воодушевился, вел беседу, Клара брала его под руку, рассматривая с шутливым вызовом, а тем временем спрашивала меня, как обычно: «Ты все еще влюблена в него? Не устала? Правда – ни разу не думала о другом? Да что же ты такое нашла в этом Микеле, почему ты его так любишь, никак не пойму». Смущаясь, я указывала глазами на детей. Тогда Клара сказала, смеясь: «Я шучу, Валерия, ты что, не понимаешь, что я шучу?» А потом добавила: «Хочу когда-нибудь написать сценарий о тебе, о твоей жизни: о жизни, целиком посвященной одним и тем же людям, одним и тем же чувствам. Дорогая Валерия, ведь ты права: тяжело все время оставаться молодым, это чудовищный труд. Мне хотелось бы стать бабушкой, как ей станешь ты, но у меня нет детей. Мирелла помолвлена?» Мирелла сказала, что нет, Клара погладила ее, наблюдая за ней внимательным взглядом, и заключила: «Красивая девушка, умное лицо, проницательное», – а затем завела речь о кинематографе, о сценариях, которые пишет, рассказала нам о множестве интересных вещей, которых мы не знали. Мне нравилось смотреть на Клару, и Мирелле тоже нравилось. Микеле разглядывал ее, как какой-то диковинный фрукт. Она была остроумна, курила, ела с аппетитом, как в молодости, и очень оценила десерт. И все это время рассказывала об актерах, об их привычках. Риккардо забавляли эти рассказы, но слушал он их с невольным презрением. В какой-то момент Клара упомянула о том, как мало хороших сюжетов. Тогда Микеле сказал, что у него есть находка для сценария, оригинальная находка. «Так напишите его», – воодушевленно откликнулась Клара, накладывая себе еще немного десерта: «Набросайте его, словно рассказываете мне. С хорошим сюжетом можно миллионы заработать». Я тоже подбивала его: «Действительно, напиши его, Микеле, кто знает». Клара сказала, что сама покажет его своему другу-продюсеру: «Напишите его, Микеле, и принесите мне». Он спросил: «Когда?» «Когда будет готов». Микеле поколебался минутку, а потом сказал, что он уже готов.

Клара легонько подскочила от удивления, чуть ли не от раздражения: может, испугалась, что слишком много наобещала, уверенная, что Микеле не всерьез. Дети ничего не сказали, просто продолжали есть. Я едва слышным голосом спросила: «Вот как, молодец, а когда ты его написал, Микеле?» Он отнекивался, колеблясь между желанием убедить меня, что это незначительный пустяк, который он написал, чтобы убить время, и страхом раньше времени свести на нет заинтересованность Клары. «Когда же ты его написал?» – настаивала я, охваченная любопытством. «Когда? – повторил он. – Боже, сам не знаю, бывало, что я оставался на работе один, а дел было немного. По субботам после обеда, к примеру».

Микеле и Клара договорились о встрече на следующей неделе. Микеле пойдет к ней, чтобы прочесть свой сценарий. Клара рассказывала о каком-то другом, который несколько дней назад продали за десять миллионов. «Видишь, мам? – сказал Микеле, поворачиваясь ко мне. – Это было бы целое состояние». Странно: все, кто меня окружает, пытаясь убедить меня в своих доводах и своих правах, приводят финансовые соображения. Может, они считают, что я чувствительна только к таким аргументам; но, пытаясь быть объективной, я замечаю, что и сама веду себя так же. Вот и вчера, когда Клара из вежливости поинтересовалась моей работой, я сразу же рассказала ей о нашем дурном экономическом положении. Вообще-то, тем самым я заодно хотела оправдаться за плачевное состояние нашего дома, где кое-какая ценная мебель и картины, подаренные нам на свадьбу, контрастируют – более очевидным образом, как мне кажется, когда приходят посторонние, – с бедностью всего того, что с тех пор надлежало бы обновить. Микеле шутливо прервал меня, словно упомянутые лишения – какая-то моя выдумка.

Когда Клара ушла, он снова попрекнул меня за эти слова, и дети поддержали его. Потом они вышли, и мы остались одни. Я спросила его про сценарий, и он сказал, что написал его так же, как не раз покупал лотерейные билеты. «Нужно пытаться что-то сделать, – сказал он, – мы не должны мириться с мыслью, что так и останемся в этой нищете, в этом убожестве, до конца наших дней». Я спросила, о чем речь в сценарии, и он ответил уклончиво, сказав, что публике больше всего нравятся истории любви. На мгновение я почувствовала соблазн рассказать ему про тетрадь, но та настойчивость, с которой он подчеркивал экономическую сторону своего поступка, не давала мне это сделать, поскольку я не могла сослаться на такое же оправдание. Тем не менее я чувствовала радость, ему тоже было радостно, он обнимал меня рукой за плечи. «Стоило бы побольше общаться с людьми, – говорил он, – вот сегодня Клара очень кстати пришла». Мы решили, что если Микеле продаст сценарий, мы немного потратимся на дом, я призналась, что хотела бы поехать в Венецию. Он объявил, что если этот понравится, у него в голове уже есть еще один. «Тогда ты мог бы уйти из банка», – робко предложила я. Он признал, что был бы этому рад, ведь даже на новой должности в банке он был не так доволен, как надеялся. После ужина мы продолжили говорить обо всем этом до поздней ночи.

21 февраля

Директор ездил в Милан на два дня, он вернулся сегодня утром. Я пошла поговорить с ним о кое-каких процедурах, которые пришлось приостановить, потому что, не зная о его отъезде, я не спросила указаний. Он сказал, что думал, мы встретимся в конторе в субботу после обеда и тут-то он меня и предупредит. Я поспешила сказать, что и в самом деле подумывала прийти, но что затем решила воздержаться, боясь его потревожить: я даже добавила, что дошла до самой трамвайной остановки. «Как жаль!» – сказал он. Я хотела было заверить его, что обязательно пойду в следующую субботу, но затем решила, что лучше смолчать. И все же я весь день без конца думаю о том тоне, которым он произнес: «Как жаль!» Может, Микеле прав, что ревнует к нему. Может, он уже много лет приходит в контору каждую субботу в ожидании, что я тоже там буду.

Выйдя с работы, я пошла к матери, мне хотелось с ней поговорить. По дороге я вспоминала многочисленные жесты, множество небольших знаков внимания, которые оказывал мне директор все эти годы: цветы, которые он посылает мне на Рождество и в которых я никогда не видела того, что, возможно, должна была. Придя домой к матери, я заговорила о нем, о признательности, которую должна к нему испытывать. Сказала, что он не такой, как все, что он действительно выдающийся человек, и об этом красноречиво говорит карьера, которую он сделал. Я хотела бы, чтобы мать задала мне какой-нибудь вопрос и я бы продолжила говорить о нем; вместо этого она сказала: «Он мне не по душе. С того дня, как он принял тебя на работу, хотя ты ничего не умела делать, этот мужчина всегда внушал мне недоверие». Я обиженно ответила, что прекрасно делаю свою работу, что уже выполняю очень важные задачи, и даже если бы потеряла это место, многие другие фирмы с удовольствием наняли бы меня. Она покачала головой со словами: «Может, оно и так. Но странно, что эти важные задачи достаются именно тебе, а не другим сотрудникам: мужчинам, может, даже с высшим образованием». Ее голос звучал сурово, и прежде, чем я могла что-то ответить, она сменила тему.

24 февраля

Сегодня я пошла на работу около пяти. Повернула ключ в двери – тихонько, чтобы не потревожить директора, – и при этом с ощущением, что делаю приятный сюрприз. Но внутри было темно; в тишине звонил телефон. Я замерла в нерешительности на мгновение, глядя на стеклянную дверь в кабинет директора, сквозь которую не сочился свет, а затем подбежала к коммутатору. Я не умею обращаться с кнопками, штепселями; так что пока я поспешно пыталась принять вызов, звонок перестал дребезжать.