Защита Чижика

И вот «Ту-154» стремительно бежит по бетонной полосе, взлетает, и я смотрю вниз, на уходящую землю, на белые кубики домов, на рыжие пятна пустыни, на синюю полоску моря. Вздыхаю. Разбаловала меня эта жизнь — размеренная, как шаги верблюда в караване. Хочешь — пирожное, хочешь — мороженое, прямо в бассейне. А можно и в море выйти, вместе с рыбаками. Просто посидеть в лодке, послушать, как плещется вода о борт, посмотреть, как солнце садится за горизонт, окрашивая всё в багрянец, — и уже хорошо.

Есть у меня знакомый рыбак, Коста Сидерос. В Гражданскую его дед бежал из Крыма вместе с врангелевцами, сам он тоже был врангелевцем, добежал до Триполи, и здесь осел. Принял ислам, женился на местной, и теперь его внук ловит рыбу — не ту, что плещется у поверхности, а ту, что прячется в глубине, в тёмных водах Средиземного моря. Ловит, продаёт, чем и кормится. Дело у них семейное, законом дозволенное, и потому на будущее Коста смотрит так же, как и на настоящее: с умеренным оптимизмом. Будет день — будет и рыба. Если на то будет воля Аллаха.

А в Москве… В Москве всё хорошо, но такой рыбы, какую ловит Коста, не ест даже Политбюро. А я — ем. Вернее, уже ел. В прошедшем времени. Надеюсь, и в будущем. Иншалла.

Сосед мой, человек лет пятидесяти, поглядывает на меня искоса, решая — стоит ли заговаривать с попутчиком, не уронит ли он тем самым собственное достоинство.

Я тоже пригляделся. Лицо простое, рязанское, неглупое. Костюм из «Берёзки», или из двухсотой секции, но не прима-люкс, а так, добротный без излишеств. Галстук заграничный, но консервативный, не кричащий. Стрижка — выполненная хорошим, но опять же не слишком смелым мастером. Часы — «Полёт», но в золотом корпусе. Всё вместе говорит о том, что передо мной чиновник выше среднего. Ещё не генерал, но в шаге от четвёртого класса.

Решал он минут десять. Счёл меня достойным собеседником — во-первых, первым классом кто попало не летает, во-вторых, одет я прилично, не в «большевичкино», в-третьих, пострижен коротко, в-четвёртых, читаю New Scientist — прихватил в дорогу.

— Э-э-э… Вы летите в Москву? — спросил попутчик, словно у нас был выбор.

Я опустил журнал на колени.

— Да, в Москву.

— В Ливии по делам были?

— Разумеется. Без дела в Ливию, думаю, мало кто летает.

— Никто, — подтвердил сосед и протянул руку:

— Глебовский, Геннадий Макарович. Центральный Совет профсоюзов.

— ВЦСПС? — уточнил я.

— Да, ВЦСПС.

— Большое дело делаете, — вежливо ответил я, скрепив слова рукопожатием.

— А вы кто, позвольте спросить?

— Чижик. Михаил Чижик. Композитор.

— Композитор… Позвольте, а шахматист Чижик не ваш родственник, случайно?

— Это один и тот же человек, — скромно признался я. — Но шахматист не профессия, в отличие от композитора.

— Ну да, ну да. Профсоюза шахматистов нет, верно. Вы на турнире были?

— Скорее, готовился к турнирам будущим.

— В Ливии?

— Почему нет? Средиземноморский климат весьма тому способствует.

— Климат, это, конечно, — тут он оживился. — Мы, в смысле, профсоюзы, хотим устроить на побережье санаторий-профилакторий, для работников строительства. Чтобы люди могли на день-два отдохнуть. Или даже в отпуск не в Союз поехать, а поправить здоровье прямо в санатории. Солнце, воздух, вода. Опять же фрукты. Вы долго пробыли в Ливии?

— Полгода. Приблизительно.

— О! И как в Ливии с фруктами? Есть?

Я улыбнулся.

— В Ливии всё есть. Великая Река уже кормит и поит. А чего вдруг не хватает — так морем до Италии близко. Италия, Греция, Кипр…

Он задумался, глядя в иллюминатор, где внизу плыли облака. А я снова вспомнил рыбака Косту, его лодку, тёплое море и то чувство, когда ты понимаешь, что счастье — это не то, что будет завтра, а то, что есть сегодня. Прямо сейчас. Пока самолёт ещё не сел.

Лайнер гудел ровно, как мохнатый шмель, летящий на душистый хмель. Шмели, они добрые, если не трогать, учила маменька в детстве.

— А вообще… — Геннадий Макарович Глебовский, профсоюзный вожак с лицом усталого бульдога, вновь стал расспрашивать — Сколько примерно уходит в Ливии за месяц? На жизнь? Небось, есть свои нюансы?

Я взглянул на его пальцы, привычно сжимавшие несуществующую трибуну. Казалось, он готовится к экзамену. Прилетит, и начнут ему задавать вопросы, что и как, а много ли он узнал? Судя по состоянию кожи, по тому, что обгорел, а не загорел, пробыл он в Ливии неделю, не больше. Спросят, а он возьмет, и скажет, что шахматный чемпион Чижик проживает столько-то, это он лично рассказал. Уже плюс.

— Разно, Геннадий Макарович, — ответил я, глядя, как стюардесса, грациозная и безмятежная, как лебедушка на глади пруда, готовит тележку. — Уличный торговец финиками, рыбак, выходящий на шаланде за кефалью в залив Сидра, школьный учитель, строитель мечетей — все живут… в меру отпущенных возможностей и щедрот местного солнца. Не живи бедно, не живи богато — живи достойно, говорят мудрые люди. Хотя что есть достойно?

Я помолчал, размышляя о пыльных улочках Бенгази, где достойно — это проснуться спокойным и уснуть спокойным.

— Но если вам для ваших профсоюзных расчетов, Геннадий Макарович, — добавил я, — то… примерно столько же, сколько и в Союзе. Плюс-минус неведомая величина. Практика… она покажет.

— Она покажет, — вздохнул Геннадий Макарович, и в его вздохе слышалось сомнение, смешанное с готовностью эту практику разоблачить. Вздох человека, привыкшего к твердым цифрам пятилеток и не доверяющего зыбким пескам чужбины.

И тут нас прервала стюардесса. Вид у неё был такой, словно она предлагала не скромную закуску, а амброзию олимпийцев. Улыбка — теплая, профессиональная, глаза — чуть усталые. — Не желаете ли? Бутерброды со шпротами, с беконом, с сыром. И, на выбор: вино, виски или томатный сок. Для начала. Первый класс, всё самое лучшее, — она произнесла это с легкой гордостью, словно лично отвечала за престиж державы в небесах.

— Виски, — решительно, почти командно, сказал товарищ Глебовский, отчеканивая каждую букву. Его взгляд уже предвкушал первую стопку. А я промолчал. Организм, закалённый африканским солнцем и сухим законом, противился даже мыслям об алкоголе. Зачем искушать судьбу?

Но стюардесса, видимо, решила, что молчание — знак согласия с солидным соседом. С тем же изяществом она налила и мне — аккуратную порцию, грамм двадцать пять, не больше. Золотистая жидкость заплясала в маленьком граненом стаканчике, таком знакомом, таком советском.