Защита Чижика

Обыкновенно в зале «Жемчужины», собиралось человек шестьдесят, от силы семьдесят. Тишина стояла такая, что слышно было, как за окном, с пляжа, доносится смех да плеск волн. Шахматы — дело важное, но смотреть на игру лучше осенью, в дождливую, промозглую погоду, когда заняться совершенно нечем. Но летом, в Сочи, когда манит пляж, море переливается бирюзой, а по набережной гуляют нарядные девушки? Нет в этих партиях интриги, нет жаркого противостояния, нет конфликта, способного заставить сердце биться чаще. Все давно решено, как бухгалтерский отчет. Победит Чижик. Если быть совсем точным, я уже победил. Отрыв от ближайшего преследователя перед последней партией — два с половиной очка. Отрыв как у сегодняшней страны по сравнению с Россией одна тысяча девятьсот тринадцатого года. А кто там займет второе место или, скажем, восьмое — это волнует лишь самих участников, да и то не всех. Своего, сочинского гроссмейстера среди них нет, а болеть за какого-нибудь москвича или ленинградца… Ну, болеют, конечно, особенно отдыхающие, от нечего делать, от избытка курортной энергии. Но не настолько же, чтобы просиживать драгоценные отпускные часы в душноватом зале, глядя на демонстрационные доски или на самих шахматистов. Что шахматисты — сидят, и сидят. Не ругаются, не плюются, руками не машут, ногами не дрыгают. Скучно. В отпуске есть занятия куда как более увлекательные — мимолетные знакомства у бара, солнце на пляже, вечерние посиделки в ресторане под шум прибоя, наконец, музей Островского…

Кстати, о музее.

Наши Лиса и Пантера, Ми и Фа, и бабушки, куда ж без них, — отправились именно туда. Приобщаться к истории, к высокому, как положено культурным людям на отдыхе. Главное, по их словам, уложиться в пятнадцать минут, иначе мелким станет смертельно скучно, и место робкого интереса моментально займет тяжелое, сонное равнодушие, а то и откровенное отвращение к музеям. Впрочем, там сейчас, к счастью, открыта временная экспозиция картин Ватагина — слоны, мартышки, бегемоты… Вот это, считают, должно сработать. Бегемотик уж точно каждому понравится. А там, глядишь, на фоне этого звериного рая, и образ самого Островского, этого железного человека, хоть чуть-чуть да запомнится. Хорошая мысль. Практичная.

Но вот парадокс — вестибюль Зимнего театра сегодня, вопреки всякой логике и здравому смыслу, был полон. Не просто полон, а набит битком. И виной тому — комсомол. Вечная ему слава за энтузиазм и исполнительность! Из местных оазисов образования, медучилища, музучилища и Политехникума, позвали самых активных, самых сознательных комсомольцев. По разнарядке, разумеется. А то ведь не уместятся. Райком дал команду, а юноши и девушки потянулись, как муравьи, выполняя долг. И школьный актив — комсомольцы и даже пионеры. Но молодежь — народ непоседливый, ветреный. Чтобы удержать их на месте, не дать разбежаться при первых же ходах, придумали хитрость: объявили лотерею. По входным билетам! Пятьдесят счастливчиков получат «Поиск». Нет, не сам журнал, а право подписаться на второе полугодие! А самые-самые удачливые, пятеро избранных, обретут заветное право выписать «Библиотеку мировой фантастики». Гениально, не правда ли?

Идея, как нетрудно догадаться, принадлежала Ольге и Надежде. Популяризация современной литературы среди молодежи. Слово «реклама» мы старательно избегали — оно имеет отчетливо неприятный, буржуазный привкус. Популяризация звучит куда возвышеннее, с идеологическим подтекстом.

Да, всяким американцам, с их примитивными розыгрышами автомобилей, не понять тонкой советской механики счастья: выигрывается не сам товар, а лишь драгоценная возможность его приобрести, священное право отдать свои кровные деньги! Кстати, о деньгах. Цена входного билета на шахматное мероприятие — пятьдесят копеек. Администрация театра рыдает от счастья — все ж таки доход, пусть и небольшой, а не убыток.

Доход, впрочем, ожидался не только от билетов. Есть ведь еще буфет. Святая святых любого учреждения культуры. В буфете пахнет ванилью, копчёной колбасой и надеждой. На стойке красовались пирожные «картошка», чуть подсохшие по краям, бутылки «Пепси-колы», и — о чудо! — тарелки с аккуратными ломтиками буженины, украшенной скромным венчиком зеленого горошка из баночки. Комсомольцы, как известно, очень любят буженину с зеленым горошком. Если, конечно, у них есть деньги. И если, что не менее важно, в буфете водится сама буженина и тот самый горошек. Сегодня они были. По буфетным ценам, естественно, то есть слегка кусачим. Но ведь разок-то можно? В честь шахматного события! В честь лотереи! В честь себя, любимого, наконец! Можно?

Нужно, читалось в глазах многих, кто, сжимая в кулаке рубль или трешку, поглядывал на заветную стойку. Жизнь-то одна, а буженина в Сочи — явление временное. Как беззаконная комета, наблюдаемая лишь в телескоп. То бишь в буфете Зимнего театра.

Перед игрой я уединился в гримуборной. Мне, как Чемпиону Мира, персоне особой важности, выделили отдельную. Не общую, где готовятся к выходу участники поменьше рангом, а на одного. Словно примадонне оперной, или народному артисту, приехавшему на гастроли. Инициатива, опять же, Ольги и Надежды.

Вопрос престижа! Не моего личного, а престижа советских шахмат! Чтобы все, и особенно молодежь, понимали: гроссмейстер — это звучит гордо!

Ничего особенного гримерная из себя не представляла. Маленькая, квадратная комната. Стены, выкрашенные блеклой зеленой краской. Тусклое зеркало. Стол, покрытый когда-то белой, а теперь серой клеенкой. Три креслица прежних времён. Диванчик. Шкаф. Театральная романтика, ага. Но можно включить воображение.

Я сел на диван, и представил себя Леонидом Утесовым. Вчера прилетел из Москвы, провел ночь в… ну, допустим, в номере люкс той же «Жемчужины», и вот сейчас, в этой самой гримуборной, готовлюсь к первому, ответственнейшему выступлению, открывающему двухнедельные гастроли. Если понравлюсь Первым Людям Краснодарского Края. В ушах уже звучал джаз, чувствовалось легкое волнение перед выходом на сцену, слышались аплодисменты… Сижу, значит, сижу, и вдруг — шаги. Кто-то подходил к двери гримерной. Твердые, отчетливые шаги по паркету коридора. Стук каблуков. Женщина. Несомненно. Администратор? Или поклонница? С огромным букетом роз (красных, конечно) и бутылкой шампанского?

Кто может прийти к Утесову.

Но вдруг сон превратился в явь. Шаги. Да, женские. Да, на каблуках, скорее, высоких. Дверь открылась. Без стука. Почти без звука. Вошла. Цветов не было. Но бутылка — была. Завернутая в газету «Труд».

— Вот! — сказала она резко, коротко, как отрубила, и поставила бутылку на клеенчатый стол с таким видом, будто заключала выгодную сделку.

Поставила, и развернула газету.

Я пригляделся. Коньяк «Москва». Бакинский винный завод номер один. Двенадцатилетней выдержки, если верить этикетке. Почему, собственно, не верить? Мы в Советской Стране!

— Что это означает? — спросил я, стараясь сохранить гроссмейстерскую бесстрастность, хотя внутри все перевернулось от нелепости ситуации.

— Сделайте сегодня ничью! — произнесла она твердо, властно, глядя мне прямо в глаза. Женщина лет сорока, сорока двух, в строгом костюме, с лицом, на котором читалась привычка командовать. Не красавица, но с характером.

— Сделать ничью? — переспросил я, давая себе время осмыслить абсурдность требования.

— Ничья ведь вас устраивает, не так ли? — парировала она, не отводя взгляда. — Два с половиной очка отрыва. Даже поражение не страшно, по сути. А ничья — и вовсе золотая.

— Скорее, да, чем нет, — признал я. — Формально устраивает.

— Вот и предложите ничью. На двадцатом ходу. Или на двадцать первом. Чтобы уж наверняка. — Говорила она, как отдает не подлежащее обсуждению распоряжение подчиненным.

Я перевел взгляд на бутылку. «Москва». Двенадцать лет. Здесь вам не там.

— За бутылку коньяка? — спросил я, подпустив иронию.

Она нахмурилась, приняв мой тон за попытку торга.

— Вам мало? — выпалила она, и в глазах мелькнуло раздражение. — Назовите вашу цену! Говорите!

Мне стало вдруг смешно. И грустно. И любопытно.

— А если не смогу? — спросил я тихо, испытывая ее.

— Что не сможете? Назвать цену? — не поняла она.

— Если не смогу сделать ничью? — уточнил я, глядя куда-то поверх ее головы, на трещину в зеленой краске стены. — Предложу, а он не примет. Или… вдруг я проиграю? Шахматы — игра непредсказуемая. Особенно когда играешь с отрывом в два с половиной очка и мыслями где-то далеко.

К такому повороту она явно готова не была. Ее уверенность дрогнула. На мгновение в глазах мелькнуло что-то похожее на растерянность. Но ненадолго. Она быстро взяла себя в руки. Партийная закалка.