Защита Чижика

Всё правильно. Всё логично. Всё по ранжиру. Легкая атлетика — королева спорта. Командная игра — символ единства. Сила и коллективизм. Идеальная метафора.

Но тут… Тут в высоких кабинетах, где воздух пропитан запахом лавровых венков и махорочного дыма размышлений, кто-то озарился мыслью. Гениальной? Абсурдной? Хитроумной? Между Атлетом с грузинским акцентом и Гигантом с акцентом деревенским можно втиснуть… шахматиста. Как представителя советской интеллигенции. Промежуточное звено. Культур-прокладку между чистой физикой и командным духом.

Я даже догадываюсь, чей острый ум породил эту комбинацию. Догадаться нетрудно. Аргумент почти неотразимый: Чижик — самый узнаваемый из советских спортсменов последних лет. Особенно в Соединенных Штатах Америки! Советских легкоатлетов знают только истинные ценители спорта. Футболистов наших… ну, про футбол лучше промолчать, не буду о грустном. А Чижика? Чижика назовёт любой американец, тыча пальцем в телеэкран: А! Это тот русский! Соперник великого Фишера! Знаем, слышали! А в Европе добавят: Чижик? Да это же тот, что с «Аббой» выступал. Как же, помним, мелодия классная была! Тирьям-пам-пам!

И это ещё не всё. На самом-самом верху, где принимаются решения, меняющие ход планетарных процессов (или, по крайней мере, телевизионных трансляций), созрел замысел. Стратегический, на годы вперёд. Чижик — не просто шахматист. Он — комсомолец, спортсмен мозгового сорта, и музыкант, чью оперу ставят на Бродвее. А ещё врач! Врачей за рубежом уважают, почти везде. Гуманизм, понимаешь. Плюс языки — английский, немецкий, арабский, немного французский и испанский, и даже в польском и в чешском маленько маракует. Манерам обучен. Политесу заграничному не чужд. Костюмы носит, как лорд из кино. Пусть он будет визитной карточкой нашей страны. Привлекательной. Интеллектуальной. Красиво оформленной. Послом Доброй Воли с советским паспортом. У нас уже и поручения для него есть. Отработает нашу заботу, не сомневаемся.

В общем, нашли местечко в эстафете олимпийского Огня. Тесноватое, но в самом центре событий. У великого прыгуна отрезали двести метров звёздного пути. Мне — пришили. Легкоатлет на соревновании эти жалкие двести метров пронесётся за двадцать секунд, как метеор, оставляя за собой лишь завихрения воздуха и восторженный рев. Мне же отпущена целая минута! Целая вечность на беговой дорожке под взглядами миллиардов! И я разучивал эту минутную роль, этот спринтерский этюд для гроссмейстера, две с половиной недели. Две с половиной недели упорной работы под присмотром тренеров, смотревших на меня, как на безногого инвалида, которому подарили протезы и велели бежать марафон. Расслабься, Миша! Не бронзовей! Дыши глубже, ты взволнован! Ноги выше! Свободная рука работает! Ты факел несёшь, но представь, что это кубок ромейского вина, а ты официант. Передаешь от стола царя, Ивана Васильевича, его верному псу Малюте Скуратову. Нет, это уже не тренер, это я сам придумал.

Бегу. Твёрдо помня наставления. По сторонам особо не смотрю — само лезет в глаза, обрушивается каскадом звуков, красок, даже мыслей. Море, нет — океан голов, глаз, ртов, раскрытых в едином крике восторга. Они ждут. Ждут чего-то запредельного, трансцендентного. Словно в моей руке не просто факел, а сама Прометеева искра, волшебная палочка вселенского масштаба. Взмахну ею — и счастье обрушится на всех присутствующих и отсутствующих. Даром. И в неограниченном количестве. Каждому — по потребностям. Никто не увернётся, не уйдёт обиженным. Идеал, отлитый в пламени олимпийского огня. Глупо? Конечно. Но в этом массовом ожидании есть что-то гипнотически мощное, почти религиозное. Коллективное бессознательное, бурлящее над трибунами.

Бегу легко. Ну, что там бежать-то? Усечённый этап, как раз для интеллигенции — мы ж не из стали, мы хрупкие. Мы любим поболтать, но слабосильные в физическом плане. Дистанция аккурат для кабинетного мыслителя, выброшенного на арену истории. Бегу, и автоматически, как во время анализа сложной позиции, представляю себя со стороны. Это легко, нам ведь тренировали не только ноги, но и образ. Снимали на киноплёнку — старым добрым «Конвасом», щелкающим, как костяшки на доске. Потом показывали нам же, как учебное пособие: смотри, Миша, на пятнадцатой секунде ты чуть споткнулся, видишь? Неуверенность подвела, ведь дорожка гладкая, это не переулок в Гадюкино, это рекортан. И улыбка натянута, как нерв. Почему? Ты ж не по канату идёшь. Надо торжественней! Осознавать величие момента! Не на колхозном празднике урожая бежим, товарищи! Это ж на весь мир, на миллиарды глаз, включая глаза тех самых американцев, которым ты — тот самый русский, соперник Фишера.

Так вот, глядя на себя со стороны, констатирую: вид мой ничуть не хуже, чем вид настоящих олимпийских чемпионов, что бежали до меня и побегут после. Пламенеющий факел в поднятой руке — тот же, белая форма сидит идеально, девочки малость подправили. Улыбка… стараюсь, чтоб в ней было видно осмысленное счастье, не идиотское гы-гы. Конечно, по физическим кондициям мне с партнерами по эстафете не равняться. Я, хоть и заслуженный мастер спорта, но моя стихия — шестьдесят четыре клетки. Серебряный значок ГТО — вот моя объективная оценка по части физической формы. Беру другим. Артистизмом. Внутренним наполнением. По Станиславскому.

Это не просто факел. Это — символ. Символ мира, дружбы, торжества человеческого духа над… над чем? Над политическими разногласиями? Над гонкой вооружений? Да, наверное. Так и отношусь к нему — как к сакральному предмету. И к себе — как к временному носителю сакрального. В эту минуту миллионы… нет, миллиарды людей по всей планете видят меня, Михаила Чижика, бегущего с олимпийским огнем в Москве! И проникнутся: вот как, оказывается, у них там! Ценят интеллигенцию! Шахматисту факел доверили! Не только стальным мускулам и шустрым ногам! Я в эту секунду — не просто Чижик. Я — это держава. Держава — это я. Первая в мире по части балета, космоса и шахмат. Или вторая. Но это — пока, ещё посмотрим, кто кого. Впереди — решающая партия. С Фишером. Битва не на жизнь, а на смерть на шестидесяти четырех клетках. Идеологическая схватка в эфире и на газетных полосах всего мира. Но в исторической перспективе… в исторической перспективе, как учили, победа коммунизма неизбежна. Так же неизбежно, как мат при грамотно проведенной атаке. Бессмысленный и беспощадный, ага.

Я как раз и бегу туда. Навстречу этой самой исторической перспективе. Добегу с факелом, полным огня, к подножию башни, где ждет баскетбольный колосс. Мы зажжем сегодня такую свечу, которую, я верю, никому никогда не погасить. Нет, не свечу. Костер! Костер нашей воли, нашего разума, нашей несгибаемости!

Мы на горе всем буржуям мировой костер раздуем. Из Искры. Костер, который будет светить и греть всем людям доброй воле. Главное — не споткнуться на последних метрах. И улыбаться. По Станиславскому. Для миллиардов. Для Истории. Для самого себя.

Бегу, бегу, бегу…

Интересная это штука — многопоточное мышление. Парадокс в том, что владеет им, нечувствительно и непринужденно, буквально каждая кухарка. Вот она на кухне готовит обед, руки её, заскорузлые от воды и картофельного сока, счищают бурую кожуру, превращая клубни в гладкие милые овоиды. В то же время и слушает по радио концерт по заявкам, и не только слушает, но и подпевает. И параллельно, словно на отдельной, невидимой конвейерной ленте ума, движутся тревожные расчеты: как дотянуть до зарплаты, отделенной от настоящего семью днями безденежья? Картошка, слёзы счастья из радиоприемника, арифметика выживания — три потока, сливающиеся в один мутный ручей будней. И ведь течёт, прокладывает русло!

Юлий Цезарь, говорят, тоже был малый не промах. Сидел, наверное, в своем императорском кресле, облаченный в тогу, пахнущую ладаном и властью, и одновременно: взгляд скользил по папирусу с донесением из далекой Британии (поток первый), мозг формулировал эдикт о налогах для галлов (поток второй), рука подносила ко рту листик салата, выращенного в садах какого-нибудь вольноотпущенника (поток третий), а периферийным зрением он отслеживал агонию гладиатора на арене цирка (поток четвертый, кроваво-развлекательный). Управлял империей, пищеварением и зрелищами — одним махом. Политика, гастрономия, законодательство, смерть — всё сплеталось в единый узор мгновения. Или возьмите Пильсбери — легенду шахматного истеблишмента. Давал сеанс вслепую на двадцати досках, мозг держал в памяти двадцать сложных позиций, просчитывая ветвящиеся варианты (поток основополагающий, шахматный). А язык в это время мерно, нараспев, выводил ритмичные строки «Песни о Гайавате» Лонгфелло (поток литературно-ритмический), и где-то на задворках сознания извлекались кубические корни из пятизначных чисел (поток математический, почти бессмысленный, чисто для демонстрации избыточной мощности). Человек-оркестр, дирижирующий собственной нейронной бурей.