Застава на Аргуни

В удачливый, урожайный, как говорят охотники, год Моисей промышлял белку, колонка. Иногда бродил по горным речушкам с лотком — мыл золотишко. Пока не была закрыта граница, поддерживал кое-какие связи с китайцами-золотишниками, сбывал им свои небольшие трофеи. С установлением в пограничной полосе строгих порядков бросил это занятие, стал жить как бог пошлет. Ни о чем он не тужил, ни на кого не жаловался. Лишь изредка, когда удавалось пропустить чарочку самогонки, Моисей приговаривал: «Конечно, с китайцами было неплохо. Все доходишко кой-какой давали».

Сухой, длинный, как жердь, он был необыкновенно здоров и живуч. Хворь обходила его стороной. Прожив без малого восемь десятков, Моисей сохранил зоркость следопыта, неутомимость охотника, предусмотрительность единоличника.

Степка пошел весь в отца. Был такого же, почти двухметрового роста, такой же жилистый и костистый. Как и Моисей, он был медлителен, смекалист, хитроват.

Оба они — и отец и сын — русоголовы, белолицы, немножко веснушчаты.

Зойка — полная противоположность и Моисею и Степану. В кого она такая выдалась — неизвестно. В потаповской породе не было людей, похожих на черноглазую стремительную смуглянку Зойку. В ее широко открытых глазах — то любопытных, то мечтательных, то радостных, то лукавых — светилось столько задора и пытливости, что пройти мимо нее равнодушно было невозможно. Зойку все интересовало, до всего ей было дело. Так и казалось, что она была влюблена в каждую травку, в каждую лесную птаху, в каждое облачко.

Лет с четырнадцати Зойка почти полностью заменила начавшую прихварывать Феклу. В хозяйстве не было работы, которой бы не попробовали проворные худенькие внучкины руки.

За последние два года девушка выросла, округлилась, налилась красотой. Неспроста старый Моисей глаз не спускал с приезжавших пограничников.

До поры до времени Зойка была покорна, во всем слушалась старших. Обитателям заимки это нравилось. Старик души в ней не чаял.

Убедившись, что на Степку надеяться особенно нельзя, Зойка начала забирать бразды правления в свои руки. Первых шагов ее в этом направлении никто и не заметил. А когда Зойка вдруг объявилась полновластной хозяйкой дома, Моисею это очень понравилось.

«Молодец, внучка! Молода, а крепка! И в хозяйстве толк знает!»

Постепенно дело дошло до того, что Зойка перестала не только советоваться, но даже и считаться с мнением стариков, с извечными порядками на выселке. Она уже по своему усмотрению тратила те немногие деньги, которые удавалось скопить, определяла, что следует купить или продать. На стол теперь уже подавалось не то, что хотелось домочадцам, а то, что считала необходимым поставить молодая хозяйка.

Моисей захотел было круто повернуть все по-старому, однако из этого ничего на вышло. На его окрики Зойка не обращала внимания. На приказания деда она согласно кивала головой, а потом все делала по-своему.

Но однажды произошла стычка, чуть было не закончившаяся изгнанием Зойки с выселка. Все случилось из-за бани.

При всей покладистости характера, внешней степенности Моисей был человеком не без странностей. Как всякий старик, а тем более таежный охотник, он очень любил побаловаться веником. Считая баньку величайшим жизненным благом, Моисей давным-давно ввел, как домашний закон, топить ее дважды в неделю. Сперва все шло обычно, как у людей. Попарится, попарится старик в свое удовольствие, да на том и успокоится. Сядет за стол, покряхтит, глядя на пустеющий самовар, вытрет с лица капельки пота и повалится на деревянную скрипучую кровать.

На седьмом же десятке жизни Моисей как взбесился. Он ввел в доме свод строжайших правил, определявших поведение жителей выселка в дни его наслаждений паром. Согласно этим правилам, домочадцам вменялось в обязанность: своевременно натопить баню (да так натопить, чтоб стены трещали!), подготовить коня (если летом — подседланного, если зимой — запряженного в сани), вскипятить ведерный самовар.

Когда все оказывалось готовым, старик брал веник, белье и садился на коня, хотя до бани было не больше сорока шагов. Домочадцы все это безропотно выполняли. Хозяин есть хозяин! Попробуй ослушаться!

Раздевшись, Моисей напяливал шапку-ушанку, плескал на раскаленные докрасна камни два-три ушата холодной воды и взбирался на полок. Натянув на руки солдатские перчатки, старик начинал настегивать себя распаренным березовым веником. Сперва он делал это медленно, неторопливо, как бы нехотя. Минут пять-десять его тощая фигура оставалась белой. Моисей входил во вкус, принюхивался к парку. Потом плескал еще водички и опять возвращался на полок. Когда баня наполнялась густым паром и уже нельзя было разглядеть огонек масляного огарка, начиналось невероятное. Движения рук делались все проворнее и проворнее, удары — все звонче, громче. Тело наливалось пунцовым соком. Моисей вскакивал, поддавал жару. В бане стоял сплошной треск, кряканье, оханье, уханье. Скоро старик уже не крякал, а вскрикивал: «И-о-х! И-и-их!» Теперь это был уже не Моисей, а скорее наевшийся мухомору шаман, дошедший во время камлания до крайней степени экстаза.

Наконец Моисей на четвереньках выползал в предбанник, набрасывал на себя какую-нибудь лопотину и вываливался через порог. Старуха брала лошадь под уздцы и везла чуть живого хозяина домой. С полчаса он приходил в себя. Потом трясущимися руками сворачивал козью ножку, наливал чай и начинал наслаждаться: хлебнет из блюдца, затянется махоркой, хлебнет, затянется.

Откинувшись к стене, он дул в блюдце, примостившееся на трех пальцах, и, блаженно закрывая глаза, изрекал:

— Вот это банька, всем баням — банька! Березовый веник, он всю хворь… дурь… лень… выбьет. А ежели после парилки хлобыстнуть чарку да понюхать чесночку, то и в сто лет можно хоть под венец…

И вот этот, можно сказать, священный порядок однажды был самым бесцеремонным образом нарушен.

Когда Фекла засуетилась, торопясь «подать транспорт», Зойка не вытерпела:

— Я сейчас его привезу! Так привезу, что в другой раз не захочет!

Она выбежала на улицу, а через несколько минут вернулась, села к самовару. Прошло полчаса. Старуха забеспокоилась: «Что бы это? Уж не запарился ли, часом?»

— Ничего ему не сделается. Он — закаленный! — утешала внучка.

В сенях что-то загрохотало, дверь распахнулась, и в избу ввалился сперва огромный клуб морозного воздуха, а за ним — Моисей, держа в руках охапку белья. Старуха забилась в угол.

— Где лошадь?! — взревел Моисей. — Или не знаете?!

Зойка встала из-за стола и, подбоченившись, посмотрела в упор на старика.

— Знаем, Моисей Васильевич, все знаем… — проговорила она спокойно. — Бабушка ни при чем. Я распрягла лошадь. Хватит чудачествами заниматься, чай, не маленькие…

Моисей швырнул в угол белье, уставился на Зойку, часто заморгал ресницами.

— Это еще что? — зловеще прошипел он. — Кто в доме хозяин? Ты? Или я?

— Вы, вы хозяин, но издеваться над бабушкой я вам не позволю, — ответила Зойка. — Ничего не сделается, если и пешком до избы дойдете. Недалеко. Не заблудитесь!