Застой. Перестройка. Отстой

— Юра, но это же не дело! — взмолился я.

— Да, я понимаю, — махнул рукой Пересветов. — Но я же обязан привлечь к себе внимание. Там, в журнале, все покупают рейтинги, но они-то предъявить хороших стихов не могут, а я могу. Я вот еще себе и премию имени Байрона прикупил, тоже за тысячу.

— А где деньги-то взял?

— Жена помогла. Хочет, чтобы я был известный поэт, а не так — трали-вали…

— Жуть какая — уже и Байроном торгуют. Его кровью…

— Да, ты прав, нехорошо… Но знаешь, какой диплом красивый…

Я пошел к себе в кабинет, а он продолжил рассказывать о своих успехах еще кому-то.

…Надежда Алексеевна принесла таз пирожков с капустой. Отнесла в кабинет Мендросову.

По коридору прошла Белкина. Со мной почему-то не поздоровалась. Может быть, меня уже увольняют?

* * *

Лера теперь обиделась на Белкину.

— Она человек со вторым дном. Все тельцы такие. Сколько у меня было знакомых телок — все как одна, сучки и змеи. И Шульман, и Белкина. Белкина вся из себя «навороченная», киса-ляля, а по сути старая злобная кошелка.

Пока я слушал неугомонную Лерку, мне на мобильник позвонил школьный друг Костик Мурадов, нынче он предприниматель, у него свой бизнес по производству спецодежды.

Договорились вечером встретиться и поболтать.

Заехали в суши-бар на Тверской, заказали креветок и пива.

Он пожаловался:

— Бизнес задыхается. Аренда растет, зарплату — заметь, московскую! — людям надо постоянно повышать, налоги душат. Тебе-то легче, ты в крупной фирме, тебе деньги на блюде приносят.

— А интриги, знаешь, как трудно переносить. Это не легче, чем в дурдоме…

— У тебя интриги, а у меня клиенты. И попробуй не сдать заказ вовремя. Их не волнуют проблемы в моем коллективе — их интересует только результат.

— А ты бы хотел вернуться в советское время?

— Нет. Хотя сейчас я понимаю, что Перестройка оказалась такой же аферой, как и октябрьский переворот. Те, кто владели собственностью де-факто, стали владеть ею и де-юре. А прикрылись красивыми лозунгами. Выиграло меньшинство, а народ проиграл. Красные директора выиграли. Ну и Запад, конечно. Это был сговор партийной верхушки и мирового капитала…

— Ты думаешь?… У нас на работе один поэт есть, Юрий Пересветов. Он говорит, что все это происки масонов.

— Масоны тут ни при чем. Дело только в мировом бизнесе, который искал новые рынки сбыта, неразработанные природные ресурсы. И где им было их искать, как не в СССР?!

— То есть Перестройка — это коммерческий проект?

— Конечно. А ты что думал, это потеха для журналистов? Журналисты — все лишь исполнители чужой воли. В годы Перестройки мы не очень хорошо понимали, кто спонсор «Огонька», кто подлинный идеолог Перестройки.

— А сейчас ты понимаешь?

— Конечно. Курировал «Огонек» завербованный Америкой Александр Яковлев, об этом напечатана подробная информация. Пойми, расчленить могучую державу было бы намного сложнее, если бы заграничные спецслужбы не провели мощнейшую PR-кампанию по дискредитации всего советского. После этого Запад пришел на бескрайние и сверхприбыльные рынки России и вернул сторицей средства, потраченные на «холодную войну».

— Костик, а что же нам делать?

— Ты разбирайся со своими бабами в «Страхуй», я буду крутить мелкий бизнесок. Уезжать из страны я не хочу, но и ждать ничего хорошего от нее не получается. Если станет совсем худо, займусь наукой, буду читать хорошую литературу. Кое-какие сбережения у меня все-таки есть.

— А что для тебя литература?

— Литература — это воскрешение. Людей, событий, городов и стран. Это единственный способ бессмертия.

— Кого ты особенно выделяешь из писателей?

— Оскара Уайльда, Маркеса, Гончарова, Бунина, Толстого, Пушкина.

— Это классики. А из современников?

— Ну Маркес — тоже наш современник. Еще я люблю Улицкую, Токареву, Маканина, Бондарева, Искандера. А вообще, с писательской братией — сплошь одни загадки… Я сейчас толком не понимаю, кто писатель, а кто телеведущий… Все писатели — в ящике. Ерофеев, Быков, Толстая, Новоженов, Донцова, Устинова…

— Но эти хоть писать умеют. Они изначально — писатели. Сейчас просто все телеведущие пишут. И Собчак, и Юля Высоцкая, и Соловьев. Они пошли к писательской славе весьма неожиданным путем. Обычно все сначала пишут, а потом пытаются пробиться. А эти сначала пробились, а потом стали писать.

— Может быть, это и правильно?

— Не знаю. Но только разве они писатели?!

— Мне кажется, что они — графоманы. А графоманы — это целая нация. Этнос. Причем вот что удивительно: чем хуже человек, тем лучше он пишет.

— Но Собчак, Высоцкая и Соловьев — не графоманы. Это бизнесмены. Очень успешные бизнесмены, к которым я отношусь с уважением, хотя и понимаю, что они, конечно, не писатели.

Говорили еще долго, часов до одиннадцати. Домой приехал полдвенадцатого, Наташа и Настя меня слегка пожурили. Но потом простили. Доча еще что-то писала на компьютере, мы с Наташей, как всегда, болтали, в основном о ней, о Настюшке. Она росла, становилась взрослой девицей, заканчивала десятый класс. Училась она хорошо по литературе и русскому, немецкий язык ей тоже давался легко. Алгебру и геометрию благополучно списывала у школьных подруг.

А еще Настюшка записалась в театральный кружок, с утра до вечера стала пропадать на репетициях, буквально бредила сценой.

Она не пропускала ни одной московской премьеры, читала от корки до корки журнал «Театр», знала все про свою любимую актрису Марлен Дитрих. И готовилась поступать в театральное училище.

Настюшка с возрастом совершенно не менялась, по-прежнему много рисовала, играла на флейте, писала стихи и песни, обожала устраивать представления — наряжалась в клоунскую одежду и нас до коликов смешила.

Ее материальные запросы оставались минимальными.

Накануне ее семнадцатилетия я спросил у нее:

— Настюшка, что тебе подарить на День рождения?

— Тетрадки для рисования! — ответила дочка и посмотрела на меня своими красивыми голубыми и по-прежнему детскими глазами.

Еще Настя — начиная с шестого класса — ходила в Москве в музыкальную школу Ходила четыре года, а потом бросила. Мы стали ее ругать. Потом я спросил:

— Настюшка, ну почему?

— А я в музыкальной школе не лучшая…