Застой. Перестройка. Отстой
Шрифт:
…Наташа оказалась на редкость способной к языкам. Она закончила лингвистические полугодичные курсы и так выучила язык, что ее пригласили там же преподавать. Имея диплом кубиковского филфака, Наташа стал преподавать немецкий в Берлине. В основном среди ее учеников были русские немцы (они приезжали из Казахстана), вьетнамцы, турки.
Настюшка в Берлине освоились молниеносно. Заговорила через два месяца, проучившись на специальных курсах для переселенцев.
Стала готовиться к поступлению в театральную школу. С утра до ночи учила наизусть какие-то длиннющие тексты на немецком языке. У нее не все получалось.
— Нет, я никогда это не выучу, пойду лучше в уборщицы.
Потом самоиронично добавляла:
— Хотя меня и в уборщицы не возьмут — я убираться не умею.
Мы ее подбадривали и говорили, что все у нее получится.
И чудо свершилось — Настюшка поступила в одну из самых лучших театральных школ в Берлине. Конкурс был семьдесят человек на место. На вступительных экзаменах она читала отрывки из Гёте, Шиллера, танцевала современные танцы.
По-моему, поступив, Настя совершила подвиг.
После этого пришла пора совершить подвиг мне — найти деньги на ее обучение. Нашел, конечно. Квартиры в Москве «работали» безотказно. А деньги приходили переводом по каналам Western-Union — жильцы присылали ежемесячно.
Когда Настя приходила из школы, то постоянно нам рассказывала о своей учебе. Мы с Наташей слушали ее рассказы с удивлением.
Она рассказывала, как они играют там в жмурки, прятки, другие игры.
— Это то, что тебе нужно, — говорил я. — Только скажи честно, ты действительно учишься в театральной школе, а не в детском саду?!
Она, смеясь, отвечала:
— Честно. И мне очень здесь по душе. Наконец-то я нашла, что хотела.
Настюшке нравилось в Берлине буквально все. И люди, и еда, и кафе «Сабвей», и мощеные чистые улицы, и библиотеки, и спокойное немноголюдное метро… Ни о какой Москве она не вспоминала, только скучала по бабушкам и Леночке Сысаевой, которая теперь училась в столице в Геолого-разведочном институте. Они постоянно переписывались по электронной почте и присылали друг другу эсэмески.
На втором курсе у Настюшки появился парень — индус из ее группы, двадцатитрехлетний Кубера.
Мы с Наташей поначалу перепугались, а потом успокоились — все-таки дочке будет не одиноко. А то, что парень не белый, так это не беда, мы тоже не чистые арийцы.
Вообще, в настюшкиной группе собрались представители самых разных стран — Германии, России, Индии, Шри-Ланки, Турции и т. д. Одна девочка даже была из нашего родного Кубиковска.
…Наташа скучала по маме, по Кубиковску, Москве. Иногда даже впадала в депрессию, но все-таки держалась.
Мы постоянно с ней разговаривали на всевозможные темы, хотя, казалось, не существовало тем, которые мы не обсудили раньше — к 2008 году мы прожили в браке двадцать шесть лет.
Я понял к тому времени, что каждая семья — это цивилизация. Семья моих родителей — это своя неповторимая, единственная в своем роде цивилизация. И наша семья. С Наташей и Настей. И еще я понял, что балансирующие (на грани разрыва!) отношения, наверное, самые прочные. Особенно у людей определенного свойства. И даже не беда в том, что они — и так случается — порой находятся за тысячи километров друг от друга. Главное, что они всегда думают друг о друге. Они могут жить друг с другом во снах, в письмах, в телефонных звонках, в ревности, в попытках окончательно расстаться, в секундной близости,
как угодно, но останутся вместе. Это точно. Такие люди — небесные муж и жена, они едины. Они — просто один человек.С Наташей мы так срослись за годы, что, конечно, стали единое целое. К другим женщинам у меня интерес с возрастом пропадал, я даже не мог понять, как это раньше я мог увлекаться кем-то еще.
…Я потихоньку начинал писать стихи на немецком, Наташа исправляла ошибки. Стихи мои были примитивные, как, впрочем, и на русском. Так что особенно перестраиваться не требовалось.
Вот такие я писал стихи.
Однажды мы разговорились с Наташей, точно Буш и Путин, или точнее, Горбачев и Тэтчер, о проблемах человечества.
— Я поняла, — сказала Наташа, — что есть виды и подвиды людей. Все разные.
— Что ты имеешь в виду? — спросил я.
— Мне кажется, что у каждого вида и подвида человечества — свое предназначение, свои функции. Словом, все, как в животном мире. Японский хин не может охранять отары овец от волков, а кавказская сторожевая навряд ли годится для игры с детьми. А ведь и хин, и кавказская сторожевая — собаки. Название одно, а суть и предназначения совершенно разные.
— Ты знаешь, твои теории забавным образом перекликаются с теориями безумного Адольфа, в «Майн кампф» он писал о том, что детеныш, являющийся потомком собаки и волка, неполноценен, потому что он недостаточно агрессивен как волк и недостаточно покладист как пес. То есть ни рыба, ни мяса. Гитлер очень активно выступал против полукровок, все чистоту расы соблюдал, мерзавец, хотя сам ею не отличался.
— Я «Майн кампф» не читала, — немножко обиженно отвечала Наташа, — но мне кажется, мы говорим о разных вещах. Я просто хочу сказать, что у всех свое предназначение…
— Это точно. Я думаю, что колоссальная проблема России в том, что у нас разрушены сословия. Генетические крестьяне пытаются проявить себя на государственной службе, мещане — в ратном деле, интеллигенты лезут в купцы. И т. д. Отсюда — трагедии, неудовлетворенность от жизни. Счастье — знать свое место. Соответствовать ему. Не идти против Судьбы.
— А мы с тобой не идем против Судьбы?
— Уверен, что нет. За нас кто-то уже все решил. Разве мы могли с тобой думать почти тридцать лет назад, в Кубиковске или в Среднеспасском, что станем жителями Берлина?
— Я никогда об этом даже не задумывалась.
— Получается так: кто-то — свыше! — задумался за нас…
…Однажды мы купили в Марцане (русском квартале) классический и нестареющий сериал «Семнадцать мгновений весны», там Штирлиц ездит на своем черном «Мерседесе», в частности, по Ное-Кёльну, это один из районов Берлина.
На следующий день мы тоже туда решили проехаться. Правда, на метро.
Приехали — возникло ощущение, что съездили в Стамбул. Ни одного немца я там не заметил. Белые платочки, белые платочки…