Завет воды

— Мне стыдно возвращаться в Парамбиль.

— Вот еще! Я горжусь тобой! Стыдно разве что потому, что ты не прикончила этого козла.

— Давай сбежим отсюда, Ленин, — внезапно предлагает она. — Сбежим из города. Пожалуйста.

Он колеблется, но лишь мгновение.

— Давай.

Когда автобус выруливает к берегу, кажется, что океан усыпан сверкающими бриллиантами. С каждой милей она словно сбрасывает с себя грязные одежды, счищает замаранную кожу. Шумный дизель и ветер в открытые окна не способствуют разговорам. Пальцы Ленина в никотиновых пятнах. Он похудел, а в чудесных глазах его появилась жесткость, которой она не замечала раньше. Грубый шрам на лице гораздо обширнее, чем ей показалось сначала, задевает ушную раковину, рану явно не зашивали. Теперь они оба меченые.

В Махабалипурам уличный разносчик срезает для них верхушки кокосовых орехов, предлагая питье. Ленин покупает сигареты, печенье и ветку жасмина ей в волосы. Аромат облаком висит над ней, когда они идут к каменным храмам.

Мариамме хочется не храмов, а океана — шелеста волн, исцеляющей силы воды. Она позволяет прибою омыть ее ноги, пока Ленин держится в стороне. Кроме них, тут почти никого нет. Песчанки выстроились рядком, как носильщики на железнодорожной платформе, в ожидании очередной волны, они благоразумно отступают прямо перед длинным водяным языком, выбирая невидимых морских червячков.

— Ленин, я должна искупаться. Я никогда не плавала в море. В Марина-Бич очень сильный прибой.

Он забеспокоился.

— Отвернись. И не смотри. — Она снимает сари, нижнюю юбку и блузу, складывает рядом с ним.

В одном белье ныряет в воду. Дно сразу уходит из-под ног. Течение непредсказуемо, но оказаться в воде такое наслаждение. Ленин по-прежнему старательно смотрит в сторону.

— Эй! — зовет она. — Можешь повернуться.

Обернувшись, он нервно поглядывает на нее. Кричит, чтобы была осторожнее. Она пробует плыть, но с трудом ухватывает ритм океана. Глаза жжет, соленая вода заливает нос. Но она хохочет. Погружение — это милосердие и прощение.

Ленин с явным облегчением наблюдает, как Мариамма выходит. Послушно отворачивается, но протягивает ей тхорт из своей дорожной сумки. Она чувствует себя отчаянной, безрассудной. После того, через что она прошла, она имеет право быть безрассудной, быть любой какой пожелает. Ленин прикрывает ее, пока Мариамма снимает мокрое белье и надевает блузу, юбку и сари. Вода разрушила барьеры внутри нее.

Они садятся на песок. И она рассказывает Ленину про Бриджи. Хотя ее история известна всем, никто не знает, что она чувствует. И вот сейчас изливается наружу: ее гнев, ее стыд, чувство вины — они никуда не делись. С рассказом приходит чувство раскрепощенности, освобождения. Мариамма не испытывает вины или раскаяния по отношению к Бриджи. Ничего, кроме того, что была наивна и что она женщина. В процессе расследования она осознала собственные права, отвергла малейшие предположения, что могла быть виновата. Она усвоила урок: показывать слабость, рыдать и сокрушаться не поможет. Не следует просто надеяться на справедливость — ее нужно добиваться.

Закончив, Мариамма чувствует себя гораздо лучше. Она ест печенье, а Ленин сидит рядом, скрестив ноги, курит и, опустив голову, чертит круги на песке. Пока она говорила, он был явно взволнован, даже взял ее за руку. Она эгоистка, что не расспрашивает про его «недоразумения», про шрам и почему вообще он здесь оказался? Или просто дает ему возможность самому решить, что и когда говорить? Он расскажет, когда сочтет это удобным. Или не расскажет.

Смеркается, и грохот волн нарастает. Темные силуэты храмов на фоне неба рождают ощущение, будто они перенеслись назад во времени. Наверное, мама приезжала сюда, когда училась в Мадрасе, и плескалась в тех же самых волнах. Эта вода соединяет живых и мертвых. Может, именно эти скульптуры вдохновили ее на Каменную Женщину. Морской бриз успокаивает и освежает. Мадрас как будто в миллионе миль отсюда.

— Минуты, которые мы проводим, наблюдая за бегом волн, не идут в счет жизни, — говорит она.

— Правда? Тогда, может, мне остаться здесь, если я хочу дожить до тридцати. — Он улыбается, но ей не нравится то, что он сказал.

Уже совсем стемнело, когда они все же покидают пляж, спотыкаясь в песке и держась за руки. Последний автобус в город уже ушел. Прежняя Мариамма впала бы в панику, а нынешней просто наплевать.

Написанная от руки вывеска на узком трехэтажном лодже гласит, в одно слово: МАДЖЕСТИКОТЕЛЬРОЙАЛМИЛС. Сидящая перед ней одинокая фигура резво вскакивает на ноги и, встряхивая полотенцем как кнутом, смахивает пыль со стульев и обеденных столов. Хозяин счастлив видеть клиентов. Поскорее ведет их вверх по шаткой скрипучей лестнице, а Мариамма восхищается остроконечной формой его черепа.

Она приподнимает тощие матрасы в поисках клопов. Сидеть здесь негде, только на узких койках. Свет обеспечивает одинокая голая лампочка под потолком. Раздвижная дверь ведет в крошечную ванную комнату — напольный унитаз, раковина и ведро с болтающейся в нем кружкой. Стоит включить свет, как из-под ног во все стороны разбегаются тараканы. Мариамма наполняет ведро и моется, смывая пот, песок и соль. Ленин одолжил ей мунду из своих запасов, и она заворачивается в него до подмышек. Потом его очередь мыться.

Парнишка, который приносит ужин, должно быть, сын хозяина, потому что череп у него такой же вытянутый.

— Это называется оксицефалия, — сообщает она Ленину.

Он впечатлен, но энтузиазм стихает, когда Мариамма уточняет, что это не лечится.

— Ну хорошо, что этому, по крайней мере, есть название, — хмыкает Ленин.

Почему-то его слова и ее выбивают из колеи. Как и в случае с Недугом, название ничего не лечит.

Упакованное в банановые листья овощное бирьяни превосходит ожидания насчет «РойалМилс» [235] , стряпня хозяина гораздо лучше правописания. Ленин, обнаженный по пояс, едва притрагивается к еде. Мариамма раньше часто видела его без рубашки, но сейчас это почему-то воспринимается совсем иначе. Он ошеломленно наблюдает, как она набрасывается на свою порцию, а потом и на остаток его. Когда Мариамма закончила, Ленин шутливо тычет ее в плечо.

235

Royal Meals — королевская трапеза (англ.).

— Эх, Мариамма, — говорит он, — вечно с тобой так. Только отвернешься, как ты влипаешь в неприятности. — Он закуривает.

Она выдергивает сигарету у него изо рта:

— Эй, мог бы и предложить!

Она втягивает дым, медленно выпускает; белесая спираль лениво тянется к потолку, как живое существо. В его ухмылке проглядывает прежний Ленин, но дается она ему с трудом.

— Итак, братец. Выкладывай. Что с тобой происходит?

У него было достаточно времени, чтобы решиться.

Ленин долго смотрит в окно.

— Я встал на свой путь, — говорит он.

Она ждет продолжения, но Ленин молчит.

— Прямой, тот самый? И не сможешь остановиться, пока не будешь вынужден?

Он кивает.

— Но на этот раз, когда я дойду до конца, это будет действительно конец.

Больше ему сказать нечего.

— Хорошо, а как поживает твой приятель-туземец — Кочу-паньян, да? И Рагху, который из банка? Видишь, я читала твои письма.

Он поворачивается к ней, и лицо его становится еще мрачнее.

— Они оба погибли.

Ледяная рука сжимает ей горло. Хочется заткнуть уши. Пускай он замолчит. Мариамма вскакивает на ноги, сама не понимая зачем. Свет лампочки слепит глаза, и она выключает ее. Вот так. Так лучше. Она расхаживает по комнате меленькими шажками, стараясь не выглядеть растерянной и напуганной. Глаза привыкают к полумраку. Света из окна достаточно. Снизу доносятся женские голоса. Она помнит, как девчонкой ненавидела новоявленного родственника Ленина за его выходки, но вечно таскалась за ним по пятам. Почему? Потому что хотела знать, что он выкинет дальше. Прямо как мания. Лицо Ленина в отблеске сигареты сочувственное. Но за этим выражением она видит и другое — отчаяние. Мариамма усаживается на кровать скрестив ноги, лицом к нему. Ничего не может с собой поделать. Старая мания никуда не девается. Она должна знать, что дальше.