Завет воды

глава 29 Утренние чудеса

1936, Парамбиль

День выдался ненастный, Большая Аммачи полна дурных предчувствий, отправляя сына в школу в рассветной тьме. В сонных понурых плечах ни малейшего намека на стать его отца. Сын более хрупок — скорее тростинка, чем ствол дерева.

— Аммачи? — доносится голос из-за спины, где заворочалась дочь.

Она взволнованно ждет, пока Малютка Мол усядется рядом. Способность дочери загодя объявлять о визите гостей распространяется и на предсказание плохой погоды, катастроф и смертей.

— Аммачи, скоро появится солнце!

Большая Аммачи с облегчением выдыхает. За двадцать восемь лет жизни Малютки Мол солнце исправно всходило каждый день, но каждое утро малышка восторженно приветствовала его возвращение. Видеть чудо в обыденном — более ценный дар, чем пророчество.

После завтрака Малютка Мол протягивает свою широкую ладонь, и Большая Аммачи отсчитывает три бииди. Ни одна уважающая себя женщина-христианка не курит, но некоторые жуют табак, а старушки бережно хранят свои коробочки с опиумом. Никто не знает, откуда у Малютки Мол взялась привычка к бииди, а сама она не сознается. Но она так радуется, что невозможно отказать в ежедневной порции в три бииди. Ее мать не представляет себе мира, где дочь не сидит на своей скамеечке и с улыбкой на увядшем морщинистом лице не напевает своим тряпичным куколкам. Муттам — это ее сцена. А когда пропаренный рис оставляют сушиться во дворе, никакое пугало не может сравниться с бдительностью Малютки Мол.

— Где мой милый малыш? — спрашивает Малютка Мол.

Мать напоминает, что он ушел в школу.

— Какой он милый! — хихикает Малютка Мол.

— Верно. Но не такой милый, как ты.

Дочка громко смеется, хриплым восторженным смехом.

— Я знаю, — скромно соглашается она.

Но потом, ни с того ни с сего, тень набегает на лицо Малютки Мол.

— С нашим малышом что-то случилось! — говорит она.

Когда Филипос идет в школу, небо низкое и тяжелое, точно мокрые простыни на провисшей бельевой веревке. Высокие замшелые насыпи по обе стороны тропинки образуют темный туннель. Вспышка молнии очерчивает извилистый, похожий на веревку предмет, лежащий впереди на земле. Филипос замирает, пока не убеждается, что предмет неживой. Просто ветка.

Его тринадцатилетняя память все еще хранит воспоминания о том дне, когда ему было семь лет и он бежал с Цезарем через каучуковую плантацию. (Цезарь и Джимми — единственные имена, которые дают собакам в Траванкоре, независимо от пола животных.) Маленькая дворняжка вертелась, приседала на задние лапы, ухмылялась, подзадоривая Филипоса пуститься наперегонки, и так неистово виляла хвостом, что рисковала оторвать и потерять свою заднюю часть, вновь срывалась с места, обезумев от радости. Внезапно песик взмыл в воздух, как будто наступил на пружину, и Эдема не стало. Филипос краем глаза заметил капюшон и услышал шорох в зарослях. Это была эттади муркхан, «змея восьми шагов». Восемь шагов — все, что вам остается, если она укусила, и то ежели не мешкать. Цезарю осталось всего четыре. «У собак есть имена», — с горечью шепчет Филипос, чувствуя боль от смерти Цезаря так, словно это случилось только вчера, а заодно продолжая утренний диалог с кошкой, которая забрела в кухню, провожая взглядом рыбу, которую мама укладывала ему с собой на обед. «Собака живет ради тебя. А кошка просто живет рядом с тобой».

Воротник влажный, рубашка прилипла к телу, пока он бредет вдоль взбухшего ручья. Филипос ощущает чье-то присутствие позади, волна мурашек бежит по рукам.

Не дай Сатане овладеть твоей волей, ибо он приведет тебя к погибели.

Он кричит вслух слова, которым научила мама: «Господь мой заступник!»

Оборачивается и видит на реке зловещую громаду, заслоняющую небо. Неповоротливая рисовая баржа замедляет свой ход и останавливается. Швартуется. По словам Джоппана, у развратных лодочников, которыми он командует, есть тайные места для швартовки, где женщины продают свои услуги и домашнее вино, освобождая от заработанных денег и подворовывая часть груза. Филипос завидует Джоппану, который вместо школьной каторги наслаждается закатами на озере Вембанад и смотрит кино в Кочине и Килоне. Джоппан мечтает оснастить баржи моторами и совершить революцию в перевозке грузов; он говорит, что никто об этом не задумывается, потому что каналы мелкие, а баржи ветхие, но у Джоппана есть подробная нарисованная схема, как можно подвесить мотор.

Водный поток расширяется и двумя протоками огибает маленький остров, вода подступает к ступеням построенных на нем двух новых церквей. То, что было некогда одной общиной пятидесятников, раскололось надвое, когда внутри нее внезапно, подобно пламени на соломенной крыше, вспыхнули раздоры. После потасовки отколовшаяся группа построила свою церковь рядом, но на своем отдельном участке земли. Здания стоят так близко друг к другу, что воскресная проповедь в одном пытается заглушить другую.

Теперь Филипос слышит рев большой реки, в которую впадают эти каналы, и шум гораздо громче, чем обычно — земля гудит под ногами. Он припоминает рассказы Самуэля, как внезапные наводнения смывают берега рек. Теперь понятно, почему баржа решила пришвартоваться. Жирные капли дождя оставляют в красной почве мелкие воронки и выбивают татуировку на его зонтике, а ветер пытается вырвать зонт из рук. Филипос прячется под пальмами. В школу точно опоздает. У него есть два варианта: остаться сухим и быть выпоротым за опоздание — или прийти вовремя, но промокшим до костей. В любом случае он получит несколько ударов по пальцам от Сааджи саара, учителя математики и футбольного тренера в «Мужской школе Сент-Джордж». Атлетизм саара проявляется в силе и точности, с которыми он швыряется мелом или раздает подзатыльники. Как может засвидетельствовать Филипос, испытавший на себе всю тяжесть учительской руки, предвидеть опасность не способен никто. «Я не был невнимателен, — жалуется он Большой Аммачи, — саар просто невнятно мямлит! Когда он поворачивается лицом к доске, никто не может понять, что он говорит!» Большая Аммачи сходила к саару и настояла, чтобы Филипоса посадили впереди, потому что сзади он ничего не слышит. Его оценки взлетели до небес, он превзошел даже Курупа, который обычно лучше всех, но зато теперь стал легкой мишенью для шариков из жеваной бумаги с тыла и лобовых атак саара. Филипос становится школьной знаменитостью, но не по лучшей из причин.

Но есть и третий вариант. «Наполни утробу, потом решай!» Он разворачивает пакет с ланчем. «Я был введен в искушение», — вслух произносит Филипос, обращаясь к матери. Он медитирует на восхитительную поджаристую корочку и ароматы перца, имбиря, чеснока и красного чили. Язык нащупывает тонкие косточки рыбы каримеен, как бы сама природа подсказывает: Не торопись и наслаждайся вкусом.

Жуткий, но человеческий звук врезается в его уши. Кусок рыбы на языке превращается в глину. Волосы встают дыбом. Это мужской голос, вопль по умершему.

Фигура в набедренной повязке, колотящая себя в грудь, взывающая к небесам. Филипос узнает торчащие передние резцы, приподнимающие верхнюю губу, как шест палатки. Лодочник с причала, тот самый, что до сих пор дразнит Филипоса, называя его «Великим пловцом». Он нерешительно идет в сторону мужчины. Челнок лодочника, долбленка с мачтой, вытащен на берег. На этом суденышке он зарабатывает себе на жизнь, перевозя лишь одиночных пассажиров вроде торговки рыбой с ее корзиной. Но когда река вот так поднимается, лодочнику нелегко найти пропитание. Погодите-ка, а что за куча тряпья у его ног? Младенец! Филипос видит крохотное, опухшее, неподвижное личико и глаза в точности как у умирающего Цезаря. Неужто ребенка укусила эттади?

Вопящий лодочник колотится головой о ствол пальмы, пока Филипос не оттаскивает его. Тот оборачивается, черное лицо застыло в ужасе, обезумевшие глаза налиты кровью, как у мангуста, он таращится на нависающую над ним фигуру — мальчишку вдвое моложе его самого.

— Змея? — мягко спрашивает Филипос.

Лодочник трясет головой и опять начинает завывать.

— Мууни… сделай что-нибудь, прошу! Ты же образованный… спаси его!

Филипос садится на корточки, чтобы рассмотреть получше, только бы мужчина перестал вопить. Образованный? Какая здесь польза от всего, чему он научился в школе? Он осторожно касается груди ребенка. И потрясен, когда та мощно вздымается в ответ. Но, несмотря на это, воздух, кажется, все равно не выходит изо рта. Шея ребенка странно вздута. Что-то белое, как свернувшийся сок каучукового дерева, торчит из пенной слюны.

— Прекрати! Пожалуйста! — приказывает он рыдающему лодочнику.

Преодолевая отвращение, Филипос ощупывает указательным пальцем полость рта младенца. Белая резиновая пленка, кровящая по краям. Он тянет, и сначала пленка легко подается; чтобы удалить последний кусок, приходится дернуть и оторвать. Крошечная грудь поднимается, и раздается клекот входящего воздуха — звук жизни! Это же просто здравый смысл, а не образованность. Просто удалить то, что закупорило рот. Но после нескольких звуков дитя издает сдавленный звук, грудь опадает, рот открывается и закрывается, как у рыбы, а воздух не входит. Зрелище мучительное, тягостное — Филипосу самому становится трудно дышать. На этот раз он пробирается пальцем глубже и вытаскивает большой комок окровавленной резиновой пленки. Воздух входит с гудком, похожим на крик гусака, дребезжа, как будто по пути в трахее рассыпаны камешки.

— Саар! Я знал! Я знал, что ты можешь спасти моего ребенка!

Что, больше не «Великий пловец»? Теперь я саар?

— Послушай, — говорит он лодочнику, — мы должны отвезти ребенка в больницу.

— Но как, по такой реке? — вновь принимается ныть лодочник. — И у меня нет денег, и…

— Замолчи! — кричит Филипос, прерывая нытье. — Я не могу думать, когда ты воешь.

Но беднягу не унять. Этот сводящий с ума звук и отчаянная борьба младенца за каждый глоток воздуха доводят Филипоса до исступления. В следующий момент, забыв о своей вражде с рекой, Филипос хватает ребенка на руки, а потом толкает лодочника с такой силой, что тот опрокидывается в свой челнок. Не дожидаясь, пока мужчина поднимется, Филипос сует ребенка на колени отцу и сталкивает лодку в реку. И в последний момент запрыгивает сам.