Завет воды

— Давай! — кричит Филипос. — Весло!

— Господи! Что ты натворил? — верещит лодочник.

Филипос отбирает у него ребенка, и мужчина машинально шарит по дну каноэ в поисках весла, пока могучий поток раскачивает челнок и грозит опрокинуть его. Лодочник рефлекторно делает единственное, что может удержать их на плаву, — направляет нос по течению. Они оказываются в цепких объятиях реки и мчатся по стремнине на головокружительной скорости. Покосившись в сторону, Филипос видит, как вода бешено бурлит под обрывом, отрывая от берега новый кусок.

— Мы обречены! — воет лодочник.

— Греби! Греби! — орет Филипос.

Водяные залпы обрушиваются с неба. Оглушительный рев реки будто выдавливает стоны из человека. Каноэ взмывает вверх и падает, и Филипос чувствует, как его желудок подлетает к горлу, и ему приходится крепко прижимать младенца, чтобы тот не вылетел за борт. Неужели возможно двигаться на такой скорости? Могучая стена воды поднимается сбоку, с гребня ее в лодку обрушивается струя. И то, что было ревом, превращается в еще более оглушительное шипение, как будто вода смеется над их глупостью. Впервые в жизни Филипос испытывает настоящий ужас.

— Шива, Шива! — визжит лодочник. — Мы погибаем!

Аммачи, я нарушил клятву.

Да, он не вошел в воду в одиночку, но никуда не годный лодочник не считается.

Но я не в воде, а только на ней.

Бесполезный лодочник и не думает грести, позволяя лодке вертеться и поворачивать и быть унесенной, куда пожелает сама река. Вид этого человека приводит Филипоса в бешенство. Он слишком горд, чтобы признаться в своем страхе или признать свою ошибку. Подавшись вперед, он изо всех сил дает лодочнику пощечину.

— Да будь же мужчиной, идиот! Правь лодкой! Или ты годишься только на то, чтобы смеяться надо мной? Ты что, не хочешь спасти своего ребенка? Греби!

Лодочник вонзает весло в воду, густую и бурную, как кипящий рис. Филипос одной рукой отчаянно вычерпывает воду. Опускает взгляд и видит, что младенец опять перестал дышать. Вслепую он сует два пальца в маленькое горло, чувствуя, как молочные зубы царапают костяшки пальцев. Он подцепляет ногтями резиновые пленки, пока не чувствует, как сквозь пальцы начинает струиться воздух. Грудь малыша опять задвигалась вверх и вниз.

Это может закончиться в любую секунду, но каким-то чудом секунды бегут, а они несутся дальше. Быстрее скорого поезда пролетают мимо стоящих на берегу деревьев. Филипос вычерпывает воду ради спасения своей жизни. Как долго это может продолжаться? Сколько еще они продержатся на реке, прежде чем перевернутся?

Кошмару, кажется, нет конца, а потом вдруг, на крутом речном повороте, челнок вылетает из стремнины и кормой устремляется в бурный полноводный канал. С деревянным треском они врезаются в невидимое препятствие — подтопленный лодочный причал — у каменных ступеней. Филипос выпрыгивает, подняв повыше задыхающегося младенца. Ошеломленный лодочник в последнюю минуту выскакивает на берег, от его прыжка челнок стремительно, как дротик, отлетает от причала, и его немедленно утягивает бурлящий водоворот. Глядя на это, Филипос начинает дрожать всем телом. Не от холода, а от злости на собственную глупость. Он ведь мог погибнуть! Вспоминает плавающий гроб Квикега: тот спас жизнь. Но не Квикегу.

Крепко прижимая к себе младенца, Филипос на подгибающихся ногах карабкается вверх по ступеням, скользкая лестница вырезана прямо в скале, лодочник, пыхтя, ковыляет позади. Ступени заканчиваются у деревянных ворот.

Часть четвертая

глава 30 Динозавры и горные селения

1936, поместье «Аль-Зух», Траванкор — Кочин

Образы ада, память о Селесте, вертящейся в пылающем шелковом сари, будто ребенок, играющий с платьем, о дыме, обжигающем горло в крике, о грохоте выбитых дверей и вытаскивающих его руках сливаются с мучениями на больничной койке. Дигби перевязан и обезболен, но огонь продолжает бушевать и сквозь пелену морфия, пожар длится еще пять дней. Он видит лицо Селесты, скрытое оплывающей тканью, искаженное страхом, когда он рвется к ней. Ноздри наполнены вонью мясной лавки, запахом опаленной туши животного. С кашлем Дигби выплевывает частички сажи; хриплый голос, выкрикивающий ее имя, больше ему не принадлежит. Тело и разум расстались. Но жуткая боль все равно меньше того, что он заслужил. Он понятия не имеет о степени своих ожогов. Чудовищная, угрожающая жизни травма нанесена его разуму, рассыпавшемуся, как осколки фарфора; нет больше Дигби из Глазго, Дигби — преданного сына, Дигби — целеустремленного студента, Дигби — хирурга с золотыми руками.

Каждое лицо, возникающее над его кроватью, — Онорин, Рави, Мутху и стажера, чью заячью губу он восстановил в предыдущей жизни, — пронзает его стыдом. Ему стыдно, что он разочаровал их всех. Стыдно, потому что теперь он Дигби — прелюбодей, Дигби — убийца. Стыд преследует его при пробуждении. Ему хочется заползти в пещеру, куда не проникает солнечный свет, где он мог бы укрыться от взглядов других людей, особенно своих великодушных друзей. Если бы можно было отказаться от человеческого облика и стать дождевым червем, каковым только он и заслуживает быть. А друзья в отчаянии из-за его психического состояния.

На шестой день после пожара Дигби встал еще затемно. Морщась от боли, снял повязки. При свете ночника обследовал свои раны. Больше всего пугала тыльная сторона правой кисти: от запястья до суставов пальцев обнажена вся анатомия, видны блестящие ленты сухожилий, обрамленные почерневшей плотью. Если бы не темный струп на поверхности, выглядело бы в точности как иллюстрация в «Анатомии Грэя». Боли не чувствуется, и, значит, это ожог третьей степени — самый глубокий, затронувший кожные нервы. В пожаре он, должно быть, рефлекторно сжал руку в кулак, обнажая тыльную сторону и защищая ладонь и пальцы. На левой обожжены и ладонная, и дорсальная поверхности, кожа цвета пожарной машины, сочащаяся и покрытая волдырями, а пальцы раздуты как сосиски, вдвое больше обычного. Это, вероятно, ожоги первой-второй степени, нервы не затронуты, и поэтому боль мучительная. Здесь кожа со временем регенерирует, пускай даже останутся шрамы. О правой руке такого сказать нельзя.

Он обнажен. Спину жжет. Там тоже, должно быть, ожоги. Дигби, прихрамывая, подошел к зеркалу, стараясь не заорать от боли, комната вращалась вокруг него. Кто это опаленное существо без ресниц, бровей, без волос, с распухшими, как у побитого боксера, похожими на цветную капусту ушами? На него смотрит получеловек, полустегозавр с лысыми глазами. И говорит: Ты уж наполовину поджарился, может, и прикончишь себя-то вконец-то. Нету тебе никакого оправдания, ее кровь на твоих руках. И никакой к тебе жалости, дурак ты и посмешище. У людей сердца будут кровью обливаться за несчастного овдовевшего Клода, а не за тебя. Убирайся! Беги!

Небо светлеет. В углу на матрасе кто-то лежит.

— Мутху, — шепчет Дигби, и Мутху мгновенно подскакивает. — Мутху, пожалуйста, умоляю тебя. Я не могу здесь оставаться.

Босиком, завернувшись в простыню вместо повязок, он выскользнул из больницы вместе с Мутху. Поездка на рикше вызывала дикую боль. В приюте для путешественников возле Центрального вокзала парень за стойкой изумленно таращился на гостя, похожего на привидение, да вдобавок, кажется, белого. Мутху поспешил по поручениям Дигби.