Завтрашний ветер

читываешь Некрасова, порой трудно понять, где у

него заимствованное из фольклора, а где собствен-

ное, уже давно ставшее в нашем восприятии фольк-

лором. Лучшие некрасовские стихи о крестьянстве

обладают неизъяснимой прелестью тайно подслушан-

ного и бережно записанного. Да разве можно высо-

сать из пальца такое: «Меж высоких хлебов затеря-

лося небогатое наше село. Горе-горькое по свету шля-

лося и на нас невзначай набрело». Какая пропасть

между некоторыми так называемыми поэтами-песен-

никами, и посегодня отравляющими эфир приторным

душком псевдонародности, и этой могучей, естественно

песенной стихией! Впрочем, сам Некрасов когла-т

сказал: «Один славянофил, то есть человек, видя щи

национальность в охабнях, мурмолках, лаптях и ред"

ке и думающий, что, одеваясь в европейскую одежд

нельзя в то же время остаться русским, нарядилс

в красную шелковую рубаху с косым воротом, в са

поги с кисточками, в терлик, мурмолку и пошел в та-

ком наряде показывать себя городу. На повороте из

одной улицы в другую обогнал он двух баб и услышал

следующий разговор: «Вона! вона! Гляди-ко, матка,—

сказала одна из них, осмотрев его с диким любопыт-

ством. — Глядь-ка, как нарядился! должно быть,

иностранец какой-нибудь!» Вся история русской клас-

сики доказывает, что ни один великий национальный

поэт не может быть националистом. Некрасов мог

бы сказать и о себе самом: «Не пощадил он ни льсте-

цов, ни подлецов, ни идиотов, ни в маске жарких

патриотов благонамеренных воров». Официозному

лжепатриотизму — или слепому, или умышленно при-

щурившемуся, или трусливо глядящему вполглаза —

Некрасов противопоставил ставший моральным прин-

ципом русской классики девятнадцатого века, возве-

щенный еще Чаадаевым, «патриотизм с открытыми

глазами». Некрасов писал: «Я должен предупредить

читателя, что я поведу его по грязной лестнице, в

грязные квартиры, к грязным людям... в мир людей

обыкновенных и бедных, каких больше всего на све-

те...» Любовь дает право и на горькие упреки тому,

кого любишь, даже если это народ. Обобщенная иде-

ализация — это вид вольного или невольного его

принижения. Некрасов излишним возвышением не

впал в заблуждение, свойственное некоторым народ-

никам, видевшим в народе монолитного идола, испол-

ненного только неизреченной мудрости. Он горестно

порой замечал на лицах воспетых им крестьянок «вы-

раженье тупого терпенья и бессмысленный вечный

испуг» или то, что «люди холопского званья сущие

псы иногда. Чем тяжелей наказанье, тем им милей

господа». Его мучила общественная забитость народа:

«Но спит народ под тяжким игом, боится пуль, не

внемлет книгам». Иногда Некрасов впадал в граж-

данскую хандру, одинаково не находя опоры не толь-

ко в столицах, но и там, где вековая тишина: «Лите-

ратура с трескучими фразами, полная духа античело-

вечного. Администрация наша с указами о забира-

нии первого встречного. Дайте вздохнуть! Я простился

с столицами, мирно живу средь полей, по и крестьяне

с унылыми лицами не услаждают очей. Их нищета,

их терпенье безмерное только досаду родит... Что же

ты любишь, дитя легковерное, где же твой идол

стоит?» Поэзия Некрасова потому и стала народной,

что народ не был для него безличным символом по-

клонения, а был Орипой, матерью солдатской, легки-

ми на ногу и песню коробейниками, замерзающей

иод спасительно убийственным дыханием Мороза

Дарьей, крестьянскими детьми, прижавшимися удив-

ленными глазенками к щелям сарая. Не опускаясь

до заискиванья перед пародом, Некрасов не позво-

лял себе обижать народ неверием в его нравствен-

ные силы. Боль и надежда в некрасовском ощущении

отечества нерасторжимы, — да и сама надежда вы-

плавлена из боли: «Ты и убогая, ты и обильная, ты и

могучая, ты п бессильная», «...ты и забитая, ты и

всесильная, матушка Русь!» Эту надежду подкрепляла

гордость сохраненной народом красотой человечности

в бесчеловечном обществе физического и морального

крепостничества, гордость талантливостью русского

человека, не убиваемой никаким полицейским режи-

мом. Некрасов гневно отводил от русского работя-

щего человека упрек в пьянстве как в некоем нацио-

нальном качестве. Он показывал все социальные усло-

вия, хитро подталкивающие трудящуюся руку не к

оружию борьбы за справедливость, а к бутылке. «Но

мгла отвеюду черная навстречу бедняку — одна от-

крыта торная дорога к кабаку». «Нет меры хмелю

русскому. А горе наше мерили? Работе мера есть?»

С отвращением отзывался Некрасов о господах, ко-

торые «пишут, как бы свет весь заново к общей поль-

зе изменить, а голодного от пьяного не умеют отли-

чить». Некрасов показал, что вынуждаемое тяжелой

жизнью пьянство есть своего рода голод по видимости

хотя бы временной свободы. Не поверх тяжелой жиз-

ни, а сквозь нее, что всегда труднее, Некрасов не толь-

ко видел, но и строил сам «дорогу широкую, ясную»,

вложив в ее насыпи столько крови и пота, как землекоп

с колтуном в волосах. Правда, Некрасов невесело

вздохнул: «Жаль только — жить в эту пору прекрас-

ную уж не придется ни мне, ни тебе...» Он знал, что