Завтрашний ветер

а где —

я спрашиваю —

саркофаги у них?

Я ставил себе памятник

мостами и плотинами

За что меня в могилу пихать,

как в подвал?

Я никого

никогда

не эксплуатировал

и себя

эксплуатировать

не давал.

Я, конечно,

не Пушкин и не Высоцкий.

Мне мериться славой с ними нелегко,

но мне не нравится совет:

«Не высовываться!»

Я хочу высовываться

высоко!

365

Представьте,

товарищи,

страшную жизнь Пугачевой —

к ней все человечество лезет,

ей пишет,

звонит.

А я — похитрей.

Мне не надо прижизненной славы дешевой.

Я хочу после смерти быть знаменит!

По мнению скромников,

это нескромно,

неловко,

а я себе строю...

Пусть думает там, в Пентагоне, какой-то дурак,

что сооружается новая ракетная установка,

а это Сарапулькин строит себе саркофаг!

«Что это за штука?» —

спросит,

гуляя с детьми-крохотульками,

в трехтысячном году

марсианский интурист,

а ему ответят:

«Саркофаг Сарапулькина!

Был на Колыме

такой бульдозерист».

Ну что — помогаете

или за водкой потопали?

Вижу по глазам —

вам нужен фараон.

Кстати,

работаю исключительно на сэкономленном топливе,

так что государству

не наносится урон.

В ларек опоздаете?

Эх, вы, работяги!

Вы — не класс рабочий,

а так,

лабуда.

Делали бы лучше вы себе саркофаги,

может быть, пили бы меньше тогда...»

И всех фараонов отвергая начисто,

а также алкоголиков,

рвущихся к ларьку,

он их посылает

на то, чем были зачаты...

Это —

сарапулькинское фуку!

Лнтонио Грамши когда-то сказал: «Я — пессимист по

своим наблюдениям, но оптимист —

по своим действиям».

Я видел разруху войны,

но и мир лицемерный — разруха.

У лжемиротворцев —

крысиные рыльца в пушку.

Всем тем,

кто посеял голод и тела,

и духа, —

фуку!

Забыли мы имя строителя храма Дианы Эфесской,

но помним, кто сжег этот храм.

Непомерный почет фашистенку,

щенку.

Всем вам, Геростраты,

кастраты,

сажавшие,

вешавшие,—

фуку!

Достойны ли славы

доносчики и лизоблюды?

Зачем имена стукачей

позволять языку?

А вот ведь к Христу прососедилось липкое имя Иуды —

фуку!

За что удостоился статуй

мясник Александр Македонский?

А Наполеон — Пантеона?

За что эта честь окровавленному толстяку?

В музеях, куда ни ткнешься, —

прославленные подонки...

Фуку!

Усатым жуком навозным

прополз в историю Бисмарк.

Распутин размазан по книгам

подобно густому плевку.

Из энциклопедий всемирных

пора уже сделать бы высморк —

фуку!

А ты за какие заслуги

еще в неизвестность не канул,

еще мельтешишь на экране,

хотя превратился в труху,

ефрейтор — Колумб геноцида,

блицкрига и газовых камер?

Фуку!

И вам, кровавая мелочь,

хеопсы — провинциалы,

которые лезли по трупам—

лишь бы им быть наверху,

сомосы и Пиночеты,

банановые генералы,

фуку!

Всем тем, кто в крови по локоть,

но хочет выглядеть чистенько,

держа про запас наготове

колючую проволоку,

всем тем, в ком хотя бы крысиночка,

всем тем, в ком хотя бы фашистинка, —

фуку!

Джек Руби прославленней Босха.

Но слава ничтожеств — ничтожна,

п если нажать на кнопку втемяшится в чью-то башку,

свое последнее слово

планета провоет истошно:

фуку!

Сикейрос писал мой портрет.

Между нами на забрызганном красками табурете

стояла бутылка вина, к горлышку которой припадали

то он, то я, потому что мы оба измучились.

Холст был повернут ко мне обратной стороной, и

что на нем происходило, я не видел.

У Сикейроса было лицо Мефистофеля.

Через два часа, как мы и договорились, Сикейрос

сунул кисть в уже пустую бутылку и резко повернул

ко мне холст лицевой стороной. »

— Ну как? — спросил он торжествующе.

Я подавленно молчал, глядя на нечто сплюснутое,

твердокаменно-бездушное.

Но что я мог сказать человеку, который воевал

сначала против Панчо Вильи, потом вместе с ним, и

участвовал в покушении на Троцкого? Наши масшта-

бы были несоизмеримы.

Однако я все-таки застенчиво пролепетал;

— Мне кажется, чего-то не хватает...

— Чего? — властно спросил Сикейрос, как будто

его грудь снова перекрестили пулеметные ленты.

— Сердца... — выдавил я.

Сикейрос не повел и бровью. Дала себя знать ре-

волюционная закалка.

— Сделаем, — сказал он голосом человека, гото-

вого на экспроприацию банка.

Он вынул кисть из бутылки, обмакнул в ярко-

красную краску и молниеносно вывел у меня на груди

сердце, похожее на червовый туз.

Затем он.подмигнул мне и приписал этой же крас-

кой в углу портрета:

«Одно из тысячи лиц Евтушенко. Потом нарисую

остальные 999 лиц, которых не хватает». И поставил

дату и подпись.

Стараясь не глядеть на портрет, я перевел разго-

вор на другую тему:

— У Асеева были когда-то такие строки о Мая-

ковском: «Только ходят слабенькие версийки, слухов

пыль дорожную крутя, что осталось в дальней-даль-