Завтрашний ветер
Шрифт:
задрожав,
под сукно положил бы проекты?
Разве гс,
кто погибли за Родину в Бресте,
так тряслись бы за кресло какое-то в тресте?
Знали мы и на дыбе,
ломавшей нам косточки с хрустом,
невозможно быть истинным русским —
и трусом.
Если б жили мы,
трусами умирая,
мы еще бы ходили в ярме у Мамая.
Если б трусы одни мельтешили и лгали,
то не пал бы рейхстаг,
не взлетел бы Гагарин...
Но как будто бы яда смертельная трупность,
в
позорная черная трусость.
Трус,
не лезь подпевать:
«Эй, дубинушка, ухнем!» —
в телефоны врастая трепещущим ухом.
Несмотря на поддельные русские вкусы,
ну какие вы русские,
если вы трусы!
Не целуйте их, женщины,
в лживые губы.
Стыдно с трусами спать.
Все они — душегубы.
Дети,
камни кидайте в трусливо трясущихся папочек,
чью-то смелость связавших
тесемками бюрократических «папочек».
Убегай, поводок обрывая,
собака,
если вдруг от хозяина
трусом запахло.
Одного не пойму,
понимающий смелость как русскость:
почему
никого
никогда не снимают за трусость?
Я пришел к тебе,
Куликово поле,
чтоб спросить,
преклоняя колени:
«Доколе?»
ДАЛЬНЯЯ РОДСТВЕННИЦА
(Поэма)
Есть родственницы дальние —
почти
для нас несуществующие, что ли,
но вдруг нагрянут,
словно призрак боли,
которым мы безбольность предпочли.
Я как-то был на званом выпивоне,
а поточней сказать —
на выбивоне
болезнетворных мыслей из голов
под нежное внушенье:
«Будь здоров!»
В гостях был некий лондонский продюсер,
по мнению общественному, —
Дуся,
который шпилек в душу не вонзал,
а родственно и чавкал и «врезал».
И вдруг — звонок...
Едва очки просунув,
в дверях застряло — нечто —
все из сумок
в руках, и на горбу, и на груди —
под родственное:
«Что ж стоишь, входи!»
У гостьи —
у очкастенькой старушки
с плеча свисали на бечевке сушки,
наверно,
не вошедшие никак
ни в сумку,
ни в брезентовый рюкзак.
НО
Исторгли сумки,
рухнув,
мерзлый звон.
«Мне б до утра,
а сумки — на балкон».
Ворча:
«Ох, наша сумчатая Русь...» —
хозяйка с неохотой дверь прикрыла.
«Знакомьтесь,
моя тетя —
Марь Кириллна.
Или, как я привыкла,—
теть Марусь».
Хозяйке было чуть не по себе.
Она шепнула,
локоть мой сжимая:
«Да не родная тетка,
а седьмая,
как говорят,
вода на киселе».
Шел разговор в глобальных облаках
О феллинизмах
и о копполизмах,
а теть Марусь вошла
тиха,
как призрак,в своих крестьянских вежливых носках.
С косичками серебряным узлом
присела чинно,
не касаясь рюмки,
и сумками оттянутые руки
украдкой растирала под столом.
Глядела с любопытством,
а не вчуже,
и вовсе не старушечье —
девчушье
синело из-под треснувших очков
с лукавым простодушьем васильков.
Ее в старуху
сумки превратили —
колдуньи на клеенке,
дерматине,
как будто в современной сказке злой,
но — сумки с плеч,
и старость всю — долой.
Продюсера за лацканы беря,
мосфильмовец уже гудел могуче:
«Что ваш Феллини
или Бертолуччи?
Отчаянье сплошное...
Где борьба?»
Заерзал переводчик,
засопел:
«Отчаянье — ну как оно на инглиш?»
А гостья вдруг подвинулась поближе
и подсказала шепотом:
«Ое5ра1г!..»
Компания была потрясена
при этом неожиданном открытие,
как будто вся Советская страна
заговорила разом на санскрите.
«Ну и вода пошла на киселе...» —
подумал я,
а гостья пояснила:
«Английский я преподаю в Орле.
Переводила Юджина О'Нила...»
«Вот вы из сердца,
так сказать,
Руси, —
мосфильмовец взрычал,—
вам, для приме
какая польза с этого «диспера»?»
Хозяйка прервала:
«Ты закуси...»
Но, соблюдая сдержанную честь,
сказала гостья,
брови сдвинув строже:
«Ну что же,
я отчаивалась тоже.
А вот учу...
Надеюсь, польза есть...»
«Вы что-то к нам так редко,
теть Марусь.
хозяйка исправляться стала лихо,
а гостья усмехнулась:
«Я — трусиха...
Приду,
а на звонок нажать боюсь».
У гостя что-то на пол пролилось,
но переводчик был благоразумен,
и нежно объяснил он:
«Тгиз оЫ шотап
Ггот 1атоиз сНу оГ пзак'з оНоу'з»'
«Вас, очевидно, память подвела... —
вздохнула гостья сдержанно и здраво.—
Названье это —
от конюшен графа
Орлова...
не от города Орла...»
Хозяйка гостю подала пирог свой,
сияя:
«Тгиз 15 Ш531ап р1го]ок!»2 —
и взгляд несостоявшейся Перовской
из-под бровей старушки всех прожег,
как будто бы на высший свет московский
взглянул народовольческий кружок.
И разночинцы в молодых бородках
и с васильками на косоворотках
сурово встали за ее спиной
безмолвно вопрошающей виной.
Старушка стала девочкой-подростком,
как будто изнутри ее вот-вот,
страницы сжав