Завтрашний ветер

задрожав,

под сукно положил бы проекты?

Разве гс,

кто погибли за Родину в Бресте,

так тряслись бы за кресло какое-то в тресте?

Знали мы и на дыбе,

ломавшей нам косточки с хрустом,

невозможно быть истинным русским —

и трусом.

Если б жили мы,

трусами умирая,

мы еще бы ходили в ярме у Мамая.

Если б трусы одни мельтешили и лгали,

то не пал бы рейхстаг,

не взлетел бы Гагарин...

Но как будто бы яда смертельная трупность,

в чьих-то жилах

позорная черная трусость.

Трус,

не лезь подпевать:

«Эй, дубинушка, ухнем!» —

в телефоны врастая трепещущим ухом.

Несмотря на поддельные русские вкусы,

ну какие вы русские,

если вы трусы!

Не целуйте их, женщины,

в лживые губы.

Стыдно с трусами спать.

Все они — душегубы.

Дети,

камни кидайте в трусливо трясущихся папочек,

чью-то смелость связавших

тесемками бюрократических «папочек».

Убегай, поводок обрывая,

собака,

если вдруг от хозяина

трусом запахло.

Одного не пойму,

понимающий смелость как русскость:

почему

никого

никогда не снимают за трусость?

Я пришел к тебе,

Куликово поле,

чтоб спросить,

преклоняя колени:

«Доколе?»

ДАЛЬНЯЯ РОДСТВЕННИЦА

(Поэма)

Есть родственницы дальние —

почти

для нас несуществующие, что ли,

но вдруг нагрянут,

словно призрак боли,

которым мы безбольность предпочли.

Я как-то был на званом выпивоне,

а поточней сказать —

на выбивоне

болезнетворных мыслей из голов

под нежное внушенье:

«Будь здоров!»

В гостях был некий лондонский продюсер,

по мнению общественному, —

Дуся,

который шпилек в душу не вонзал,

а родственно и чавкал и «врезал».

И вдруг — звонок...

Едва очки просунув,

в дверях застряло — нечто —

все из сумок

в руках, и на горбу, и на груди —

под родственное:

«Что ж стоишь, входи!»

У гостьи —

у очкастенькой старушки

с плеча свисали на бечевке сушки,

наверно,

не вошедшие никак

ни в сумку,

ни в брезентовый рюкзак.

НО

Исторгли сумки,

рухнув,

мерзлый звон.

«Мне б до утра,

а сумки — на балкон».

Ворча:

«Ох, наша сумчатая Русь...» —

хозяйка с неохотой дверь прикрыла.

«Знакомьтесь,

моя тетя —

Марь Кириллна.

Или, как я привыкла,—

теть Марусь».

Хозяйке было чуть не по себе.

Она шепнула,

локоть мой сжимая:

«Да не родная тетка,

а седьмая,

как говорят,

вода на киселе».

Шел разговор в глобальных облаках

О феллинизмах

и о копполизмах,

а теть Марусь вошла

тиха, как призрак,

в своих крестьянских вежливых носках.

С косичками серебряным узлом

присела чинно,

не касаясь рюмки,

и сумками оттянутые руки

украдкой растирала под столом.

Глядела с любопытством,

а не вчуже,

и вовсе не старушечье —

девчушье

синело из-под треснувших очков

с лукавым простодушьем васильков.

Ее в старуху

сумки превратили —

колдуньи на клеенке,

дерматине,

как будто в современной сказке злой,

но — сумки с плеч,

и старость всю — долой.

Продюсера за лацканы беря,

мосфильмовец уже гудел могуче:

«Что ваш Феллини

или Бертолуччи?

Отчаянье сплошное...

Где борьба?»

Заерзал переводчик,

засопел:

«Отчаянье — ну как оно на инглиш?»

А гостья вдруг подвинулась поближе

и подсказала шепотом:

«Ое5ра1г!..»

Компания была потрясена

при этом неожиданном открытие,

как будто вся Советская страна

заговорила разом на санскрите.

«Ну и вода пошла на киселе...» —

подумал я,

а гостья пояснила:

«Английский я преподаю в Орле.

Переводила Юджина О'Нила...»

«Вот вы из сердца,

так сказать,

Руси, —

мосфильмовец взрычал,—

вам, для приме

какая польза с этого «диспера»?»

Хозяйка прервала:

«Ты закуси...»

Но, соблюдая сдержанную честь,

сказала гостья,

брови сдвинув строже:

«Ну что же,

я отчаивалась тоже.

А вот учу...

Надеюсь, польза есть...»

«Вы что-то к нам так редко,

теть Марусь.

хозяйка исправляться стала лихо,

а гостья усмехнулась:

«Я — трусиха...

Приду,

а на звонок нажать боюсь».

У гостя что-то на пол пролилось,

но переводчик был благоразумен,

и нежно объяснил он:

«Тгиз оЫ шотап

Ггот 1атоиз сНу оГ пзак'з оНоу'з»'

«Вас, очевидно, память подвела... —

вздохнула гостья сдержанно и здраво.—

Названье это —

от конюшен графа

Орлова...

не от города Орла...»

Хозяйка гостю подала пирог свой,

сияя:

«Тгиз 15 Ш531ап р1го]ок!»2 —

и взгляд несостоявшейся Перовской

из-под бровей старушки всех прожег,

как будто бы на высший свет московский

взглянул народовольческий кружок.

И разночинцы в молодых бородках

и с васильками на косоворотках

сурово встали за ее спиной

безмолвно вопрошающей виной.

Старушка стала девочкой-подростком,

как будто изнутри ее вот-вот,

страницы сжав