Завтрашний ветер

рассказала она,

что была поварихой

у костра,

который на мамином фото,

и таскала записки из палатки в палатку,

от отца —

к неприступной до времени маме,

н всплакнула потом,

ничего не добавив,

лишь вздохнула:

«Ну, главное, Сашенька жив...»

И я понял все,

что за этим вздохом.

Я спросил:

«Ну а как вы меня узнали —

ведь вы же меня не видели никогда!»

А она засмеялась:

«Да как не узнать-то!

Только Сашенька так елозил рукою

по лицу,

если чо-нибудь шибко хотел».

Про эту встречу я не рассказывал маме.

Отцу — рассказал,

и он сдавленно выдохнул: «Груша!»—

а потом помрачнел

и ладонью

стал растерянно мучить лицо.

Я у «нал от последней жены отца,

как его привезли в больницу на «скорой»

(и которой не оказалось кислородной подушки!)

и положили его в коридоре,

потому что в палатах не было места.

«Здесь сквозняк...—

Она попросила дежурного врача:—

Нельзя ли куда-нибудь,

где не дует?..»

Дежурный врач раздраженно ответил:

«Какая разница!

Он безнадежен

и часа через два откинет коньки...»

Она утверждала,

что в этот момент

отец открыл глаза —

он услышал.

Я нашел

этого дежурного врача

через месяц после отцовской смерти.

Я спросил его только:

«Вы Яснихин?»

5«

131

«Да, Яснихин,—

ответил он в недоуменье. —

А что?»

«Ничего.

Я просто хотел взглянуть вам в глаза».

У него были ясные спортивные глаза учительницы

физкультуры.

Папа,

я поднимаю твой гроб

вместе с твоими сослуживцами

из Союзводоканалпроекта,

от которых не зависит только одно ирригационное

сооруженье —

Лета.

Папа,

я кладу твои немногие,

но честные ордена

на принесенную мной слишком поздно

кислородную подушку.

Папа,

я бросаю на крышку твоего гроба

комья земного шара.

Папа,

а если взорвется нейтронная бомба —

к могиле твоей

тебя помянуть

подползет

только старенькая комсомольская кожанка мамы,

обнимая надгробный камень

рукавами пустыми,

и придет мой пиджак

с торчащей из кармана поллитрой,

которую нечем

и некому

будет вытащить из кармана,

и только фальшиво-жемчужные бусинки,

падая с тени буфетчицы Груши,

зазвенят о надгробный камень,

как настоящий жемчуг.

Папа,

я, как японская девочка,

сделаю из стихов Исикавы Такубоку,

а еще из писем,

которые Груша носила из палатки в палатку,

а еще из учебника геометрии «Гурвиц—Гангнус»

бумажного журавля,

летящего грудью на бомбы.

Папа,

я работаю в пользу России,

Америки,

Йошкар-Олы,

Никарагуа,

Италии,

Сенегала,

даже не знающих о том,

что они составляют фамилию Райнис.

Папа,

я работаю в пользу Латвии,

как работал когда-то мой дед.

* * *

Другой мой дед —

белорус Ермолай Наумович Евтушенко —

носил два ромба перед второй мировой,

а в первую мировую.

был полным георгиевским кавалером.

Я помню его в галифе

и сапогах со скрипом,

с коротким седеньким ежиком,

с раздвоинкой на носу,

с кривыми крепкими ногами старого кавалериста.

По воскресеньям дед приезжал на «эмке» —

на персональной машине, тогда еще редкой,—

с веснушчатым красноармейцем-шофером.

Дед ставил на стол коробку конфет

С неизменными вишнями в шоколаде,

а еще — чекушку,

которую сам выпивал,

после чего он пел белорусские песни,

плясал вприсядку,

плакал,

а после

деда укладывали на диван.

В понедельник за дедом приходила «эмка»,

и он опохмелялся вишнями в шоколаде,

а однажды чокнулся конфетой со мной,

почему-то вздохнув

и горько заплакав.

Но в один понедельник за дедом пришла не «эмка»,

а совсем другая машина,

и дед исчез навсегда.

Мама никогда не бывала в Полесье,

но знала, что там у деда остались

две сестры,

одна из которых, Ганна,

приезжала однажды в тридцатых к нам в гости

и привезла мне постолы —

белорусские лапоточкм,—

а еще корзину,

где было штук сто яиц.

Мама забыла названье отцовской деревни,

но когда мы однажды при маме с друзьями

вспоминали о славном прошлом футбола —

о Хомиче, о Боброве,

мама вскрикнула: «Хомичи!

Хомичи — это село!»

После полуторачасового полета из Минска на

вертолете

мы ехали на военном «газике»

с драматургом Андреем Макаенком

и генералом ВВС Белорусского военного округа.

Мы ехали по проселку среди болотных кочек Полесья,

похожих на голубые шапки,

сшитые из незабудок.

На проселке стоял необыкновенный старик.

Необыкновенность его

состояла из эсэсовского унтер-офицерского мундира,

на котором болтался Георгиевский крест

рядом с партизанской медалью,

а также из новеньких постолов,

где в переплетеньях лыка

застряли небесные незабудки.

«Вам в Хомичи, дедушка?»

«А то куды ж!»

И в «газике» сразу запахло ядренейшим самосадом

от домовито расположившегося старика.