Завтрашний ветер
Шрифт:
Я осторожно спросил:
«Кто-нибудь из семьи Евтушенко живы?»
«Ды як же не живы —
половина Хомичей усе Явтушенки».
«А Ганна — жива?»
«Ого, ды яще якая живая:
надысь, кали лишку хватил —
кочергой чуть-чуть не огрела».
«А ее сестра?»
«Евга?
Мучается ад риматизму...
Я си гаварыл,
што самогонный кампресс памагае,
а яна не паверыла».
«А Ермолая вы знали?»
«А як же не знать.
Трохи смурый
но жвавый.
3 им и свиней пасли,
и утякали з германского полону у пятнадцатом годе,
и разом «Георгиев» атрымали.
А потым он вышел у великие красные командиры
и запропал у Маскве...
Лепш — сядел бы у хате».
«А какой он был?»
«Дуже до девок ласый...
На носу раздвоннка,
як у тябе...»
Мы въехали в Хомичи.
Деревня была пуста,
но ни один замок не висел ни на чьей двери.
«Почему нет замков?» —
я спросил у деда.
«Да няма ничого,
каб хавать».
«А где же люди?»
«Усе на поли...»
Мы вышли на поле,
и я увидел
копавших картошку детей и женщин,
а еще я увидел —
впервые в жизни —
младенцев,
еще ходить не умевших,
но по полю
ползающих
с пользой —
выгребая пальчиками картошку.
И какая-то непостижимая сила
меня толкнула
к махонькой ловкой старушке,
которая, взяв за шкирку мешок,
наполненный наполовину,
встряхивала его,
как сонного пьяного мужика.
«Вы — Ганна?»
«Ну я буду Ганна... — она отвечала,
вытирая руки о старенький сарафан. —
А вы будете хто?»
«А я *— ваш внук Женя».
«Ды як же ты Женя?
Хиба ж ты з голоду не помер на войне у Маскве?»
«Не умер...»
И тогда она взвыла на целое поле:
«Людцы, бяжите сюды!
Кровиночка наша знайшлася!»
И заплакали Андрей Макаенок
и генерал ВВС,
когда ко мне побежали женщины
и поползли младенцы,
все — с незабудочными явтушенковскими глазами,
сжимая в руках картофелины,
втрое больше их крошечных кулачков.
А потом,
осушив граненый стакан розового свекольного первака,
в хате,
в которую набилось штук шестьдесят Явтушенок,
бабка Ганна вспомнила деда:
«Кали возвернулся з гражданки Ярмола,
то усе образы спалил,
только один схавать удалося.
Бачншь,
Христос висить —
однюсенький ва усим селе!
У другий раз возвернулся твой дед
у пачатку тридцать семаго,
и ходил по хатам
и просил пробаченья у всих,
у кого спалил образы,
а потым у Маскву зъехал
и згинул...»
И бабка Ганна выпила второй стакан первака
и спросила:
«А ким ты працуешь?»
«Пищу
стихи».«А што яно такое?»
Я пояснил: «Ну как песни...»
А бабка Ганна засмеялась:
«Дык песни пишуть для задавальненья.
Якая же гэто праца!»
А потом бабка Ганна выпила третий стакан первака.
Я спросил: «Не много?»
«Дык я же з Палесья — я паляшучка!
Л тябе повезло, унучек,
што твоя радня — добрыя люди,
Не дай бог мы были б якие-небудь уласовцы
ци спекулянты!»
И бабка Ганна подняла сарафан не стесняясь
и показала на старческих высохших желтых грудях
ожоги:
«Гляди, унучек,
гэто ад фашистских зажигалок.
Мяне пытали, дзе партизаны...
Але я не сказала ничого».
А потом бабка Ганна спросила:
«А ты бывал у других краинах?»
«Бывал».
«А сустракал там яще Явтушенок?»
«Нет, не встречал...
А что, разве есть Евтушенки — эмигранты?»
И бабка Ганна сказала:
«Ды я гавару не аб радне по прозвищу —
аб радне по души.
И кали дзе-нибудь —
у Америцы ци у Африцы
ёсць добрыя люди, —
мне здаёцца —
яны усе Явтушенки...
И ты не стамляйся
шукать радню по белому свету.
Шукай радню
и завсёды радню отшукаешь,
як нас отшукал,
и за гэто дякую,
унучек...»
И заплакала бабка Ганна,
и заплакала бабка Евга,
и заплакали все шестьдесят Явтушенок,
и заплакал спасенный бабкой от деда Ярмолы
изможденный Христос на иконе,
похожий
на белоруса из поэмы Некрасова «Железная дорога».
Бабка Ганна,
над могилой твоей голубые шапки
из незабудочных глаз твоих внуков.
Бабка Ганна,
белорусская бабушка
и бабушка всего мира,
если в Белоруссии был убит каждый четвертый,
то в будущей войне
может быть убитым каждый.
Бабка Ганна,
ты живая не была ни в каких заграницах.
Пустите за границу
хоть мертвую бабку Ганну —
крестьянскую Коллонтай партизанских болот!
Товарищи,
снимите шапки —
характеристика бабки Ганны
написана фашистскими зажигалками
на ее груди!
НЕПРЯДВА
Отрывок
Я пришел к тебе,
Куликово поле,
чтоб шеломы твои
прорастали в глаголе.
Я любого индуса пойму
и зулуса
больше,
чем чистокровного русского труса.
Трус убогий,
от страхов своих изможденный,
ты духовно в России
еще не рожденный.
Разве Дмитрий Донской
или Минин с Пожарским
так бы махонькой строчки в стихах испужались?
Разве Петр,
всю Россию бесстрашно проветривая,