Зажечь солнце

Руки тянутся к лицу непроизвольно, закрывая от новых ударов. Нельзя было этого делать, но Драхомир делает. Это противоречило всему — герцогской выдержке, уважению, всем правилам… Стоять надо было ровно. Не пристало герцогу пытаться скрыться от заслуженного наказания. Не пристало герцогу показывать, что он чего-то боится. Не пристало герцогу чувствовать себя ниже кого-либо — даже эмира, брата мужа императрицы, даже наставника, который во всём был главнее… Не пристало герцогу… Как будто герцог имел право хоть на что-нибудь.

— Предатель! Ублюдок! Ренегат! — зло шипит Гарольд, когда наотмашь бьёт всё снова и снова.

По рукам, закрывающим лицо, по плечам… Довольно больно, но при этом вполне терпимо. С регенерацией Мира даже синяков завтра не останется. Ни на плечах, ни на руках, ни на лице… Это кажется куда более унизительным, чем если бы Гарольд приказал выпороть его на площади. Словно Драхомир не заслуживает даже того, чтобы к нему относились серьёзно, чтобы к его проступкам относились серьёзно.

Каждый новый удар лишь обостряет это чувство стыда. Каратель даже не потребовал снять рубашку перед этой унизительной экзекуцией. Он ничего не потребовал. Ничего. И не стал говорить о проступке, не стал объяснять, как это обыкновенно бывало. Гарольд просто был в ярости.

Каждый новый удар заставляет сжаться. Потеряться под напором это испепеляющей ярости, которая накрыла Анкрамине с головой. Забыть про герцогскую выдержку, про пресловутую астарнскую гордость, про величие Киндеирна. И сжаться, спрятаться, закрыться от ударов и жестоких слов. Забыться… Прокричать Гарольду вслед самые жестокие слова, которые только придут на ум, закрыться от новых тычков и оплеух и высказать всё, что Драхомир думает об этих глупых приказах.

С каждым новым ударом его раскаяние тает всё сильнее, растворяясь в иллюзорной дымке воспоминаний.

Вместо раскаяния приходит лишь самоуверенная гордость от его — Драхомира — проступка.

Каратель выходит из комнаты столь стремительно, что Мир не успевает даже сообразить, что удары прекратились. Осознание этого факта приходит секунд пятнадцать спустя — когда дверь захлопывается. И Фольмар обессиленно опускается на колени, так и не убирая ладони от своего лица.

Завтра не останется даже синяков. На Мире всё заживает, как на собаке. Самые сильные раны исчезают сами собой за несколько суток. А уж синяки… Гарольд не пускал в ход ни проклятий, ни каких-либо заклинаний — а уж просто механические повреждения заживают на Драхомире ещё быстрее.

Останутся лишь слова… Предатель. Ублюдок. Ренегат. И ничего, кроме слов.

Ренегат… Так Каратель однажды уже называл его. Давно. Драхомир толком не помнит свою провинность в тот день — кажется, он был ещё слишком юн, чтобы задумываться о том, что творит. Только слова Гарольда поразили его. Мир до сих пор помнит свой шок от этих слов в тот день. Только вот теперь его ренегатом и предателем считают все. И нельзя забыть об этом, списав всё на вспыльчивость Анкрамине.

Драхомир не может толком понять, чем он в этот раз заслужил подобное оскорбление. В конце концов, Кайл не был ни осведомителем, ни перебежчиком — он был просто очень жестоким командующим вражеской армии. Быть может, он заслуживал суда. Но разве Киндеирну не позволено самому судить? Почему его сын не имеет права вынести приговор самостоятельно? Интариофу станет только легче от того, что такой ужасный человек не будет ходить по нему.

Интариофу станет только лучше. Так почему же Драхомир «предатель», если мир только выигрывает от его авантюр? Так почему же товарищи смотрели на него с таким упрёком, а в глазах Гарольда плескалась ярость? Так почему же все считали своим долгом заставить Мира раскаиваться? Подумаешь — полковник Кайл! Велика важность! Подумаешь — любимец Сибиллы Изидор! Великая княжна далеко не так сильна, как кажется. Она просто женщина — воинственная, непреклонная, но… В общем-то, обыкновенная — в таком случае куда больше следовало бояться царевну Варвару с её научными экспериментами или госпожу Меррон с её теориями, или тётю Равенну, или Ветту Певн… Ту Ветту Певн, что была женой племянника Сибиллы. Ту Ветту, что убила мужа и почти нагая вышла к вражеской армии — навстречу Киндеирну. Драхомир однажды видел Ветту. Крепкая, выносливая, скорая на гнев и на расправу, красотой подобная языческой богине — военными победами Певны обязаны ей столь же сильно, как дипломатическими Милвену. Быть может, она куда больше заслуживала этот ореол страшных легенд, нежели Сибилла?

Если так подумать, бояться стоило слишком многих. Так что страх терял свою силу — когда его слишком много, он перестаёт быть чем-то, что удерживает от глупостей, становится тем, что только разжигает азарт. Пропадает весь смысл страха, если бояться слишком многого.

Сибилла была просто великой княжной. Красивой, обаятельной, упрямой, по-изидорски злопамятной, но в конечном счёте она была обычной. Просто женщиной. Хрупкой, болезненно самолюбивой и гордой… В ней не было того первородного безумия, присущего Варваре, Меррон, Равенне или Ветте. Её глаза не горели тем тёмным огнём смерти и упоения этой смертью, наслаждения страданиями, безудержного любопытства к гибели. Она хотела власти — как многие. И поэтому её можно было понять.

Конечно, Сибилла была опасна, но… А кто нынче не опасен? И всё же, она не была той, кого следовало бояться.

Наверное, единственное, с чем Мир может вполне спокойно согласиться из слов Гарольда, то это то, что он ублюдок. Ублюдком его звали все. Драхомир порой думал — из-за характера или из-за третьей жены отца, что родила его? Елизавета Фольмар — известнейшая проститутка и авантюристка из Города Пороков! А он — её сын. Разве может у такой женщины родиться хороший ребёнок? Пусть отец и обвенчался с Лизкой Фольмар, все считали Мира обыкновенным бастардом. Несмотря на все попытки леди Марии дать пасынку должное воспитание и образование.

Смех разрезает тишину, словно нож, который режет масло. Нелепый смех, что рвётся из неведомых Миру глубин его сердца. Фольмар едва ли может объяснить, почему ему так сильно хочется хохотать — над всем, что произошло в этот день, над своей жизнью, над гневом Гарольда, над неизбежным недовольством отца, над своими страхами…

Потому что в голове пульсирует лишь одна-единственная мысль: самое страшное чудовище здесь он сам.

***

Перенесясь на Еромину в надежде передохнуть некоторое время и собраться с мыслям, первое, что видит Драхомир — фигуру отца. Почувствовав перемещение отпрыска, старший Астарн оборачивается и делает несколько шагов вперёд. Сколько Фольмар себя помнил, у Киндеирна всегда была тяжёлая поступь. Кажется, из-за того, что отец при сражении рядом с рекой Вай-Разе был серьёзно ранен в ногу. Хромоты не возникло, но с тех пор походка Киндеирна сделалась тяжеловесной, словно бы отец весил куда больше, чем это было на самом деле.

То, что Киндеирн решил поговорить с сыном и для этого перенёсся с любимого Сваарда на Еромину — не слишком хороший знак. Сваард был любимым уровнем отца — неприступные цитадели, отвесные скалы, огромные пустыни и степи, лежащие между крепостями, багровое небо и два солнца… Сваард успокаивал, словно убаюкивал… Отец любил там находиться подолгу — в детстве Драхомир не раз пролезал на этот уровень, забирался в цитадели и играл с оружием, золотом и драгоценностями… Особенно его забавляли рубины — они были словно застывшими каплями крови, застывшими на целую вечность, как смола деревьев превращается в янтарь… Можно было пробраться в одну из отцовских сокровищниц и рассматривать красивые камни разной огранки, самым ценным из которых был огромный чёрный рубин, золотые монеты, тяжёлые массивные перстни и острые булатные кинжалы, брать которые в руки запрещалось (впрочем, запреты мало останавливали)… А ещё были фарфоровые вазы, которые было так легко разбить… Сваард был раем. Самым настоящим холодным песчаным раем, где было так хорошо, так спокойно, как нигде больше во всём Интариофе. Среди крепостей, шахт и сокровищниц, среди багровых песков, под багровым небом… Там было очень холодно, но никогда не бывало снега. И реки никогда не замерзали, хотя вода в них была почти столь же холодной, как вода в озёрах императрицы. Лучше бы Драхомира вызвали туда, чем разговаривать здесь, на Еромине — на жаркой Еромине, где хочется лишь добраться до ближайших купален и погрузиться в ледяную воду. Но, видимо, за проступко Мира, его даже не хотели пускать на Сваард. Тот был только отцовским, тогда как Еромина была родовым уровнем.

Киндеирн не выглядит уставшим. Словно эта затяжная война и не измотала его вовсе. Он выглядит всё тем же монолитом, колоссом, которому ничего не страшно, который способен вытерпеть всё, что угодно. Сильным. Безупречно сильным и властным — таким, каким Драхомиру никогда не стать. Киндеирн выглядит даже не столько властным, сколько самим символом этой самой власти. И осознание этого факта заставляет Мира стыдиться себя ещё больше.

У отца каменное здоровье. Да и разве Киндеирн Астарн может быть другим — алый генерал Интариофа? Солнце… Драхомиру никогда не стать для своего мира тем, кем был для него отец — величественным, победоносным генералом, алым и незаходимым солнцем всего Интариофа, непререкаемым авторитетом… Драхомиру никогда не стать столь же великим. Никогда не стать настолько же солнцем. И порой это раздражает до ужаса. Потому что Мир никогда не переплюнет, никогда не сумеет стать лучше — сильнее, легендарнее, бесстрашнее…