Зажечь солнце

— Потому что это моё настоящее имя, — улыбается дядя Вигге, а потом вдруг становится несколько более серьёзным. — Обещай мне, что не выйдешь в ближайшее время за крепостные стены? Погибло одно магическое существо, и Ивар опасается, что это начало Великой охоты.

Деифилия не знает, что на это ответить. Поэтому она лишь послушно кивает. Уж после сегодняшнего случая она никогда не решится повторить подобную вылазку. Она не её сумасшедшие кузены и брат, чтобы совсем не бояться неудовольствия старших. Она всегда была послушной и хорошей девочкой. Для неё правила важны. Деифилия Ярвинен не хочет, чтобы её постоянно бранили. Или отчитывали. И сегодняшнего раза достаточно — пусть дядя Вигге ничего ей об этом не говорил, не упрекнул ни словом, ни как-либо ещё.

Девочке кажется, что она что-то упускает. Кажется, что она должна задать какой-то вопрос. Очень важный. Но почему-то ничего на ум сейчас не приходит. Наверное, это была одна из тех причин, почему ей нельзя становиться охотницей — Деифилия постоянно упускает какие-то важные детали.

— И какое же существо погибло? — спрашивает Деифилия у дяди Вигге, чувствуя, что должна задать хоть какой-нибудь вопрос.

Она видит, как он вертит бронзовый кулон в виде летящей птицы в руке. Дядя Вигге не расставался с этим кулоном, сколько Дея себя помнит. Птица была выполнена не слишком хорошо, но для дяди это было, кажется, очень важно. Он всегда носил этот кулон с собой. И изначально — Деифилия помнит это, но смутно — вместо серебряной цепочки, птица была на обычной тонкой верёвке.

Леди Ульрика всегда считала, что дядя Вигге занимается какими-то глупостями. И всякий раз они говорили о какой-то птице. Должно быть, об этой — иных птиц в поместье Биориг Деифилия не знала. Да и — хоть она постоянно интересовалась — Вигге Ярвинен никогда не говорил ей ничего вразумительного. Выражался он всегда красиво и очень непонятно — именно это Дея и обожала в его сказках. Птица, впрочем, её никогда особенно не интересовала. Фигурка была выполнена весьма скверно, и девочка, привыкшая ко всему красивому, не считала её стоящей.

Отец Санны умел делать фигурки куда лучше — он даже сделал Деифилии маленькую куклу, размером всего с мизинец. Бронзовая птичка никогда не казалась юной ландграфине хоть чем-то примечательной.

Но почему-то именно сейчас Дея рассматривает её с любопытством. Рассматривает некрасивый изгиб клюва и необычные, слишком большие крылья. Непропорционально большие для такой маленькой птички. И только сейчас Деифилия замечает, что на левом запястье дяди Вигге чернеет давно снятое проклятье. Кожа как будто бы была содрана в этом месте. Так не проклинал ни один из Ярвиненов. И никто в округе. Даже странно, что никогда раньше девочка не замечала этого.

Задумавшись, юная ландграфиня Ярвинен едва может понять, к чему относится то, о чём сейчас говорит ей дядя. Она слишком занята тёмным пятном на его руке, чтобы думать о чём-то ещё.

— Вендиго. И я не знаю, кто именно сумел это сделать. Но в отличие от Ивера и Роальда — я очень рад тому, что его убили. Мы такие же люди, моя милая. И ведём себя точно так же — убиваем тех, кто кажется нам опасным и неправильным.

Дядя рассказывает что-то ещё, провожая её до самого замка. Они проходят через чёрный ход — именно там, где Деифилия вместе с Санной покидала Биориг. И ещё дядя Вигге говорит, что в замке есть ещё два потайных хода. Один из них — под самой высокой башней замка, сокрытый за винным погребом, стоит только потянуть за нужный кран. И о вендиго. Дядя, разумеется, рассказывает ей о вендиго.

Деифилия слышала много сказок об этих чудовищах. Асбьёрн любил их — потому что они были страшными и кровавыми. Самой девочке подобное никогда не нравилось. В этих сказках не нужно было размышлять, не нужно было кому-то сопереживать. Всё всегда страшно начиналось и не менее страшно заканчивалось. И в промежутке между этим было море смертей.

Дядя Вигге целует её в макушку и уходит к себе в башню, а девочка бредёт дальше, к своей комнате. Её ни на секунду не покидает ощущение, что она забыла что-то спросить. Что-то ужасно важное.

Только очутившись в собственной спальне девочка задаётся вопросом — почему на обсуждении того, что случилось с вендиго, не было дяди Хальдора.

***

Темнота подступала. Сначала — холодная, ледяная, гулкая. Потом темнота стала постепенно теплеть, превращаться в нечто обволакивающее, приятное. Она струилась вокруг, обвивалась вокруг шеи и ускользала вновь. Стекала по лицу, шее и груди. Вспыхивала огнём около затылка и исчезала.

Тьма подступает к самому горлу, заставляя думать о смерти и о том, что бывает после неё. Тьма наваливается тяжёлым комом, камнем давит на грудь, мешая дышать. Она пугает. И пьянит. Заставляет забыть обо всём. Заставляет паниковать и одновременно всей душой желать, чтобы тьма возвращалась снова и снова.

Нельзя бояться. Нельзя. Страх — это смерть. А Танатосу Толидо ещё рано умирать. Ему всего лишь тринадцать, и он столь многое ещё не успел совершить… Он ещё ничего не успел. Тан всего лишь ребёнок. У него вся жизнь ещё впереди. Нельзя бояться. Нельзя. Что угодно лучше страха — ненависть, злость, ярость. Только не страх.

Танатос открывает глаза. В первый момент он даже не может понять, что произошло, где он и что с ним. Толидо пытается встать, но тут же ложится обратно — в голове начинает шуметь, а всё тело отзывается слабостью. Голова у мальчика болит настолько ужасно, что он едва может представить, как сумеет отправиться в путь. Тан осторожно оглядывается вокруг, пытаясь сообразить, где находится и что с ним.

Он лежит в постели, раздетый и забинтованный какими-то тряпками — мальчик очень надеется на то, что у лекаря, так неумело его забинтовавшего, достало ума хотя бы на то, чтобы взять чистую ткань. Голова у него раскалывается, словно кто-то со всей силы ударил его чем-то тяжёлым. В глазах всё плывёт. Но Танатос видит более-менее хорошо — лучше, чем когда он попал к Иоланди на лечение после неудачного занятия у Эрментрауда.

Хотя… Лапа вендиго и была тяжёлой. Толидо помнит, как перепугался, когда тварь дотронулась до его лица своими когтями, как надавила, прокалывая ими кожу, как… Танатосу казалось, что смерть схватила его за горло и дышала прямо в лицо. Так уже бывало с мальчиком однажды.

Танатос кое-как приподнимается на локтях, стараясь понять, где именно он находится. Быть может, в пещере вендиго? Это было бы не очень хорошо. Как он выжил? Впрочем, не столь важно — как. Главное, что выжил. И что ему стоит делать дальше. Возможно, стоит сейчас же вставать и бежать — куда-нибудь, неважно куда, наплевав на жуткий холод. Возможно, стоит подождать — набраться сил, отдохнуть, немного поправиться, найти свою одежду, а уже потом бежать…

Что-то здесь совершенно не то. Танатос никак не может уловить, что именно. Что-то, чего точно никогда не бывало в ордене. И что вряд ли может быть в логове вендиго или другого чудовища.

Музыка… Откуда-то льётся звенящая, певучая и почти неслышная музыка. Йохан перебирает струны своей мивиретты. Мелодия получается такой грустной, такой неуловимо прекрасной… Танатос никак не может понять, как из этого прогнившего корыта можно извлечь что-то стоящее. Мивиретта под пальцами Йохана стонет и рыдает, словно дрожит, трепещет. Звуки становятся то тише, то громче, переливаются, как, наверное, переливалось когда-то отражение солнца в воде. Толидо никогда в жизни не слышал ничего подобного. Нужно сказать, что бывший послушник даже удивлён талантом барда — когда они шли по обледенелым руинам и заснеженному лесу Тан не мог даже вообразить, что Йохан способен на что-то подобное.