Зажечь солнце

Почувствовать себя хоть немного менее… ублюдком.

— Я, кстати, Лилит, — шепчет девчонка в самое ухо демону. — Ну так что, сладенький, скажешь мне своё имя?

Всё это так мерзко. До ужаса мерзко. До накатывающей волнами тошноты мерзко. Брезгливость накрывает его с головой. К этому проклятому грязному трактиру, к этой наглой девице в столь откровенном наряде, к себе самому… И всё же, ему хочется засмеяться — глупо засмеяться, не отталкивая Лилит от себя.

Леди Мария скривилась бы, если бы узнала о том, как её пасынок проводит свой досуг. Отец бы жёстко усмехнулся и заметил бы, что от таких мест не стоит ждать ничего хорошего. А Гарольд… Гарольд сам довольно часто бывал в подобных заведениях, за что Фольмар всегда осуждал его. Но в данный момент Драхомир не думает ни о чём. Ему смешно. Он и сам не знает, почему ему так хочется расхохотаться.

— Моя фамилия Фольмар. Это всё, что тебе стоит знать, — твёрдо произносит Мир, стараясь не думать о том, как отвратительно всё это выглядит.

Ему бы хотелось верить, что его голос не прозвучал затравленно и робко. И что не прозвучал слишком грубо. Но ему смешно. И ему хочется рассказать ей всё — выплеснуть то, что накопилось в нём за целый день. С самого начала — от глупого спора с Сонгом до ссоры с леди Марией, в которой он чувствует себя ужасно виноватым.

Но Фольмару кажется, что это будет излишним — в конце концов, Лилит ему никто, он, вообще, с ней только что познакомился. Ему кажется, что это будет выглядеть отвратительно с его стороны — нагружать её своими проблемами. Отец никогда не говорил о том, что волновало его, если это не касалось кого-то ещё.

И Драхомир ничего ей не говорит.

— Сердце у тебя слишком большое, Фольмар, — задумчиво произносит Лилит. — Потому ты и ренегат.

Слова произнесены столь тихо, что Фольмару кажется, что, должно быть, ему показалось. Мало ли что может привидеться?..

========== I. Глава шестая. Вендиго. ==========

Танатоса мало что может испугать. Во всяком случае, он на это очень сильно надеется — трусы не выживают. Человек, потерявший из-за овладевшего им страха способность мыслить — мёртвый человек. Человек, потерявший контроль над собой и своими действиями — мёртвый человек.

Эти нехитрые правила мальчик усвоил ещё в ордене. Эрментрауд был не слишком хорошим наставником, пожалуй, но кое-что даже такой упрямец, каким был Тан, уяснил после всего нескольких недель в ордене. Он понял — молчать чаще всего безопаснее. Но иногда куда важнее хоть что-нибудь сказать. Это то, что называется благоразумием — умение понимать, когда что более выгодно.

Если ты боишься — значит чувствуешь вину. Если ты виноват — ты труп. Всё просто до тошноты. Возможно — нет, скорее всего, — первое время Тан боялся. Боялся, что вот-вот допустить какую-то оплошность и погибнет. Боялся, что вот-вот Эрментрауд настигнет его — в любой момент. И изо всех сил старался не показывать своих эмоций, своих чувств. Ему порой снилось ночами — вместо холодных гор и далёкого неба — как Эрментрауд обнаруживает какую-то его оплошность, как настигает его, ни о чём даже не подозревающего и… В голове всплывали самые разные мысли на счёт того, что делал с ним наставник: весьма страшные, пугающие.

Но не настиг же до сих пор.

Пусть послушник Хейден и считался в ордене упрямым, вздорным мальчишкой — наказывать его было практически не за что. Он был довольно послушен во всём, что считалось наиболее важным, он выполнял поручения, стремился обучиться всем премудростям и… Никто же не думал, что Толидо решит сбежать. Все, очевидно, считали, что у него не хватит на это смелости. Или — что в ордене ему хорошо. Какая же чушь! Если утверждение о смелости Танатоса ещё могло иметь место — мальчик считал себя довольно осторожным, — но то, что кому-то может быть хорошо в этих ужасных подвалах… Мальчик не считал жрецов такими глупцами, чтобы они не понимали этого. Большинство из них никак нельзя было считать дураками.

Мало скрывать свои чувства — Танатос понял это два года назад, — куда важнее не чувствовать вовсе. Только в таком случае можно оставаться полностью спокойным и уверенным.

— Это вендиго… — шепчет посиневшими от страха губами Йохан.

Танатосу хочется огрызнуться в ответ на эти слова. Как будто все тут считали его таким уж тупым, совсем не слышавшим легенд и прочего… Он тоже прекрасно всё знал. Просто не придавал такого значения, какое всем этим детским сказочкам уделяли другие. Он не верил во все эти глупости — в героев, в чудовищ, в демонов… Очевидно, несколько зря — некоторые из них оказались весьма правдивыми. Во всяком случае, та часть, в которой говорилось о вендиго.

Танатос не считает себя идиотом. Он тоже всё это читал и слышал. И, пожалуй, его самого едва не бросает в дрожь при мысли об этом костлявом чудовище, что пожирает людей заживо. Не трясётся он только потому, пожалуй, что ситуация кажется ему настолько безвыходной, что бояться просто бесполезно. Какой прок сходить с ума, если вендиго всё равно настигнет? Какой прок бледнеть, покрываться пятнами, пытаться сбежать, если всё это не пойдёт на пользу? Зачем вздыхать, охать и плакать, это ведь никогда не могло помочь хоть в чём-то.

Всё должно приносить выгоду. Это Танатос тоже давно усвоил.

У Хелен и без того вот-вот начнётся истерика. И её, пожалуй, даже можно за это простить — ей всего десять, к тому же, она девчонка. Евискориа — дочь жреца, она воспитывалась в столь хороших условиях, что любое ненастье должно казаться ей практически смертельным. Её можно понять. Она ещё слишком маленькая, чтобы уметь держать себя в руках. Танатос в десять тоже этого не умел — кричал, надрывался, пытался вырваться из ордена. Как оказалось — зря. Сбежать оказалось не так уж трудно — гораздо легче, чем бывший послушник себе это представлял.

— Йохан, заткнись, — отвечает барду Толидо, думая о том, что он ненавидит, когда люди впадают в панику. Тем более — когда впадают в неё так легко.

Бард послушно замолкает. Танатосу думается, что эта покорность ужасно раздражает — лучше, когда человек сопротивляется, противоречит, говорит гадость в ответ… С таким человеком просто невозможно работать! Никогда не знаешь, что именно у такого в душе. Лучше бы Йохан вопил и дрался, как делала это Хелен. Лучше бы говорил всё, что он думает, кричал…

Зато Йохан никак не мешал Танатосу думать — это было тоже очень хорошо. Вендиго… О них ходило множество легенд. И ни в одной — способов действия при нападении этого существа. В чём можно было отдать должное бывшему наставнику, так это в том, что все его инструкции содержали полный перечень действий, который можно было соблюдать, не особенно раздумывая о чём-либо.

— Мне страшно, — шепчет Хелен, прижимаясь как можно крепче к Йохану.

Должно быть, она заплакала бы, если бы не боялась настолько сильно. Но в данный момент она лишь сжимает руку барда и старается даже дышать как можно тише — только чтобы не обратить внимание чудовища на себя. В её глазах столько ужаса, столько страха, впрочем, у Йохана тоже. И, должно быть, Танатос мало чем отличается от них двоих. Разве что ещё старается держать себя в руках. Но страх подступал своей крадущейся походкой и к нему тоже.

Вряд ли вендиго страшнее Эрментрауда. Но здесь было гораздо холоднее, чем в ордене, даже учитывая то, что одеты они были намного теплее, чем обычно одевались послушники. Так что размышлять о способах убийства этого чудовища гораздо сложнее, чем было мечтать о способах лишения жизни Эрментрауда.

У всего живого есть свои слабости. Хоть какие-нибудь. У кого-то это огонь, у кого-то яды, у кого-то определённые ранения. У каждого есть слабости. Эрментрауд, когда пытал отступников говорил, что стоит только подыскать правильный ключик — и человек будет делать то, что ему будут говорить. Стоит подыскать другой ключик — и будет вопить на все подземелья. А ещё один — и умрёт мгновенно, даже не мучаясь. Словно навсегда уснёт, канет в бездну… Не успеет даже вскрикнуть и понять, что умирает… Танатос часто и подолгу наблюдал за тем, как работает его наставник, пусть никогда и не мог до конца уяснить, что конкретно нужно делать. Но Тану всегда нравилось наблюдать за чем-либо… И слушать всё, о чём когда-либо говорили — это помогало выживать даже в самых непростых ситуациях. Ещё в Миренфорде мальчик понял, что для того, чтобы жить хорошо, без особых трудностей и невзгод, необходимо знать гораздо больше, чем знают все, кто его окружает.