Зеленое солнце

— Дядь Стах, спасибо тебе. Я знаю, мы с мамой хозяйство хлопотное… и знаю, что мы никогда не заменим… Но, дядь Стах, обузой я тоже быть никогда не хотел. И я все для тебя сделаю, ты же знаешь?

Шамрай на мгновение вскинул голову и замер, прожигающим взглядом меря племянника, будто вот-вот пошлет к черту или грохнет его прямо здесь. Не выдержав этого взгляда, Назар опустил глаза. Сам понимал, что забрел на территорию, на которую никто никогда не ступал. Не смели в доме лишний раз вспоминать про Митю. Напоминать про Митю. А теперь… слишком больно — так побило, так оглушило, что не смолчать. И да, черт подери, он хотел, ему нужно, необходимо было слышать, что он тоже важен. Хоть немного. Хоть самую малость. Только, видать, не судьба. Он уже почти развернулся, чтобы уйти, как вдруг Стах подал голос. И спокойно, чересчур спокойно для выражения его глаз мгновением ранее, проговорил:

— Ты не обуза, Назар. Ты часть моей семьи, а в семье про обузу не говорят. Потому мы и будем всегда и все делать друг для друга. Иди отдыхай. Вид у тебя, конечно…

Назар крупно вздрогнул и, выдохнув, измученно улыбнулся. Измученно, но как-то по-настоящему. Не с радостью, а почти с облегчением.

Потом он вернулся в их с матерью дом. Та, к счастью, крепко спала и не проснулась. Наверное, куда лучше было бы сейчас уехать к бабе Мотре, но Наз не смог. Есть пределы человеческой выдержки, и он своих достиг. Состояние было отвратительное. И он сам отдавал себе отчет, что попросту никуда дальше своей комнаты в усадьбе не доберется.

Дома он отыскал какой-то еды, с трудом протолкнул ее в себя, потому как и жевал с трудом, прикладывая неимоверные усилия. После нашел материно обезболивающее, которое она пила от зубной боли. Растворил порошок в воде, заглотил, морщась от мерзковатого привкуса. И уполз к себе, чтобы забыться сном, сквозь который слышал, как в комнату входила мама, видимо, уже утром, когда проснулась. Она недолго постояла над кроватью, наверное, глядя на него, а он хотел, чтобы ушла. Через какое-то время дверь снова скрипнула, и Назар опять провалился в сон, теперь более глубокий, но все же болезненный — даже сквозь него он чувствовал, что поднимается жар, но все еще сопротивлялся необходимости встать, чтобы не попадаться на глаза Ляне. После были негромкие голоса, раздававшиеся внизу — черт его знает, кто с кем там болтал. И еще рев машин иногда оглашал двор усадьбы. Потом его отключило вовсе. И, наверное, надолго. А проснулся, объятый жжением в грудной клетке. Впрочем, лоб его тоже пылал, тут к бабке не ходи. Да и он пока что не ходок. И судя по тому, как в комнату падал свет — времени было сильно после обеда.

??????????????????????????В доме — тишина.

И только в груди — бу-бум, бу-бум, бу-бум — удары сердца, которое бесновалось, как если бы в вены вкололи дозу адреналина.

Теперь он все-таки выполз. Нужно было принять снова обезболивающего и жаропонижающего. К врачу идти по-прежнему не считал возможным, потому что иначе возникнут вопросы. Наверное, если попросить Стаха, то тот привезет какого-то айболита, который пролечит и промолчит, но Назар сцепил зубы и терпел. Подумаешь, ребро какое-то. Синева, между тем, разливалась знатная. Ее он изучал несколько секунд в ванной, задрав футболку перед зеркалом, когда зашел лицо сполоснуть.

Оттуда добрался до кухни и выдохнул. Ляна на столе оставила записку. Сообщала об отъезде на пару дней в Левандов. Какой-то благотворительный концерт с аукционом. Высококультурный бред, которым мог озадачить только Шамрай-старший. Мысленно послав хвалу небесам и любимому дядюшке, Назар в очередной раз сунулся в аптечку. Влив в себя снова лекарства и раздобыв несколько бутербродов с чашкой чаю, уже наверх, в свою комнату, не пошел, устроился в гостиной, на диване. Врубил телевизор и ждал, когда начнет отпускать — должно же подействовать.

И снова задремал, уже под болтовню дневных новостей. А когда его разбудили, то в комнате стало совсем темно, и единственный свет — лился с экрана телевизора, где мелькали фигуры и лица людей. Какой-то сериал крутили, что ли. В телевизоре сериал, а в ушах — звонок. В дверь звонок. В дверь, которая редко бывала заперта, черт подери. В усадьбе им от кого запираться? И это значило только то, что ему снова придется подниматься с чертового дивана!

Потому, когда он открывал дверь и узрел на пороге застывшего визитера, то, едва сдерживая раздражение, рявкнул:

— Ну и нахрена трезвонить? Знаешь же, что открыто!

28

— Не крути головой. Вот так поверни, ага… — прядь натянулась в пальцах, перед глазами блеснули ножницы, Олекса пытливо глянул на нее и еще раз уточнил: — Ты уверена? Может, больше оставить, а? Это ж целых пять сантиметров.

— Отрастут, — буркнула Милана, безрадостно глядя на себя в зеркало.

— Да я понимаю, что отрастут. Так я режу? Нет?

— Фигней ты страдаешь. Режь уже! — велела она.

— Чик! — хмыкнул Олекса и щелкнул ножницами, снимая длину с пряди. Прошелся расческой, примерился и щелкнул снова. После уже не жалел, работа заспорилась, он только выкрикнул куда-то в глубину зала: — Наталь, будешь варить кофе, на меня черный. Детка, будешь?

— Не-а, — мотнула она головой. — Без сахара он противный, а от сладкого мутит.

— Ого, чего-то ты совсем уже, подруга! А с молоком там, со сливками — не? Диета?

— Слушай, ну не хочу я кофе, а? Нельзя?

— Можно, можно, только башкой не дергай! — возмутился Олекса. — Держи ровно, смотри на себя в зеркало и вдыхай воздух. Ты красивая. Офигенно красивая. Умиротворяйся, давай! Что уже случилось?

— Да ничего не случилось, — фыркнула она. — Устала. Днем съемки, ночью конспекты. Иногда наоборот.

Олекса легко пожал плечами, забрал несколько прядок у лба, поднял их вверх и задумчиво спросил:

— А челку херакнуть не хочешь?

— Ага, и виски побрить! — теперь уже возмущенно брякнула Милана. — Ну ты думай, когда что-то предлагаешь.

— Предлагаю поговорить о твоем дикаре.

— Цивилизованный выискался.

— Да, цивилизованный. И ты это знаешь, детка. А я знаю, что ты уже несколько дней про него ни слова. И щебетать на своем дурацком непонятном влюбленном языке перестала.

— Нечего говорить, вот и ни слова, — пожала она плечами.

— Не понял.

— Ну вот нечего. Мы поссорились немножко. Сначала я обижалась, а теперь он не звонит.

Краткосрочное зависание всего Олексы полностью и отдельно — ножниц перед Миланкиным носом сменилось старательно выводимым присвистыванием. После чего ее друг выпрямился во весь свой не самый большой рост, расправил широкие плечи, отчего сделался еще плотнее, чем был, и поскреб густую, отливающую рыжинкой бороду. И для правильного понимания услышанного резюмировал:

— То-то я смотрю, тебе теперь в любое время дозвониться можно. И что так?

— Не сошлись во мнении про мою фотосессию. Ту, в журнале, — объяснила она. — Звонил, шумел. В общем, фигня какая-то вышла.

— Фигня, — повторил за ней Олекса и уточнил: — Еще жениться не успел, а уже собственника из себя строит?

— Он не строит, — вздохнула Милана, — он и есть собственник. Что, в общем-то, совсем не удивительно при его маман, да и при всем остальном. Там для девчонок, наверное, предел счастья — оказаться, наконец, на поводке. И пофигу, рецепты булочек они коллекционируют или по клубам зажигают.