Зеленый дом

Песня под осенним дождем

Я песню пою, ибо люди поют под шуршащим осенним дождем; стелите солому и прячьтесь в уют под шуршащим осенним дождем. Ничто так не горько, не грустно для слуха, как шорох травы, раздающийся глухо под шуршащим осенним дождем. Сидит у камина хозяин в дому под шуршащим осенним дождем: тепло в духоте и во мраке ему под шуршащим осенним дождем. Он запахом льна перепревшего дышит, как яблоки падают наземь — он слышит под шуршащим осенним дождем. Поденщик, одетый в худое тряпье под шуршащим осенним дождем, проспит бесполезное время свое под шуршащим осенним дождем. Подмытый водой, словно стебель ничтожный, глядит в никуда указатель дорожный под шуршащим осенним дождем. Смывается лыко, ограда гниет под шуршащим осенним дождем; скребутся дворовые псы у ворот под шуршащим осенним дождем. Вода не уходит с разбухшего луга, канавы бурлят и клокочет округа под шуршащим осенним дождем.

Травница

Где тропка петляет к ручью за деревней, где скалы крошатся опокою древней и держатся в скалах деревья с трудом — стоит покосившийся травницын дом. Хвосты сельдерея, фасоль и редиска еще говорят — человечество близко; но папорть, хозяйственным планам вразрез, под окна решительно выдвинул лес — тот самый, что женщине в рваной одежке сморчки поставляет весной для кормежки, до осени — ягоду в горла корчаг ссыпает не скупо, зимою — сушняк для печки дает приношением щедрым, покуда метели гуляют по кедрам. Дремучим чащобам и дочь, и сестра, как зверь, нелюдима и так же мудра, находит почти что без помощи зренья заветные зелья, и злые коренья, и то, что лекарство, и то, что еда, и то, чем врачуется бабья нужда. Февраль, и доедена пшенка, и смальца в корчаге осталось едва на полпальца, но лес, обрядившийся в иней и наст, согреет, прокормит, в обиду не даст.

Пивная

Далеко за деревней, со свалкою старой впритык, где стервятину наспех привозит зарыть гуртовщик, где ручей пробирается через коросту дерьма, — неприметно к подошве горы притулилась корчма. Кто кислятины местной не брезгает выпить — тому самый раз завалиться под вечер в такую корчму, если чертова шнапса желает какой однолюб — блещет медной змеей самогоноварительный куб. Ненапойная жажда сюда пригоняет не зря батрака, углежога, подручного золотаря; всё растрескано небо, угар от похмелья тяжел, — пей, покуда не взмокнут мозги и не рухнешь под стол. Молчаливо садятся они на скамейки рядком; колбаса — из конины с тухлинкой, зато с чесноком, если кто припоздает — тому, для порядка ворча, наливает корчмарь всё такой же стакан первача. На стакане втором хоть один да развяжет язык, тут же песня польется, до слез проберет горемык, и на третий потянут слова неизбывной тоски, и, мотив подхватив, застучат по столам тесаки.

Йозефа

Там, за деревней, где ряской канавы цветут, средь золотарников — поля неправильный кут. Хатка Йозефы за ним, в полминуте ходьбы. Прямо под дверью лежат на просушке грибы. Шпанские мушки да всякие зелья у ней, козочка тоже: Йозефа других не бедней. Вечером трижды, попробуй, в окно постучи — дверь приоткроется, звякнут в потемках ключи. Молча вдовец к ней приходит еще дотемна, молча — кабатчик, пусть лезет на стенку жена, молча — барышник с кольцом, только чтоб ни гу-гу, молча — бирюк-винокур, зашибивший деньгу. Горькой настойкой она угощает гостей, есть постоянный запасец домашних сластей, после — Йозефа постель приготовит свою. Ежели что — так заварит себе спорынью. Пышно цветут золотарник, татарник и дрок. Нет никого, кто Йозефе послал бы упрек. Дом, и коза, и кусок полевого кута, — совесть Йозефы пред всеми на свете чиста.

Песня на окраине

Испятнан гарью городской последний ряд лачуг, и только чахнет день-деньской за ними жалкий луг. Как ты отчаянно мила, тебе так мало лет; я — городьба, на мне смола; ты — яблоневый цвет. Под вечер забрести сюда, на насыпь лечь вдвоем; гудят всё время провода о чем-то о своем. Брусчатник вечно перегрет, летит по ветру шлак; я — словно коксовый брикет, ты — словно алый мак. Проходит ночь, полдневный зной по скупости храня; курится над любой стеной горячий воздух дня. Акациями на юру овеян наш ночлег; я — пыль, что прячется в кору, ты — первый сладкий снег.

Коль хоть один открыт трактир…

Спешат кабатчики: скорей задвинуть сталь щеколд; огонь бессонных фонарей неумолимо желт. Ползет из подворотных дыр — тяжелое тепло. коль хоть один открыт трактир — ну, стало быть, свезло. Пусть циферблату и темно, у стрелок — свой делёж; акаций запах сладок, но горчит, едва вдохнешь. Ползет со стен отмокший мел под ноги, как назло; кто шлюху зацепить сумел — тому, считай, свезло. Шлагбаум фыркает огнем, край неба — чуть белей; пыль, та же самая, что днем, кружится вдоль колей. В ночлежку лучше б ни ногой, да больно тяжело, — ну, прикорни часок-другой: тебе, считай, свезло.

Кафешка при дороге

Зальце заштатной кафешки возле развилки дорог. Здесь ни погонки, ни спешки — смело ступи на порог. Право, бывает и хуже, кисло вокруг не смотри. Движутся барки снаружи, трубки дымятся внутри. Кофе и булочка с тмином, а за окном — облака вдаль уплывают с недлинным, чисто австрийским «пока». Чужд размышлений тревожных этот приветливый кров, правил помимо картежных и биллиардных шаров. Тянутся дни как недели, длятся минуты как дни. Детка, не думай о деле, дядя, костыль прислони. Здесь, у дорожной излуки, мы коротаем года: сумрак протянет к нам руки и уведет в никуда.

Тост над вином этого года

Орех и персик — дерева; скамей привычный ряд; я чую лишь едва-едва, что мне за пятьдесят. Вот рюмку луч пронзил мою, метнулся и погас, — я пью, хотя, быть может, пью уже в последний раз. Пушок, летящий вдоль стерни, листок, упавший в пруд, зерно и колос — все они по-своему поют. Жучок, ползущий по стеблю, полей седой окрас; люблю — и, может быть, люблю уже в последний раз. Свет фонарей и плеск волны, я знаю — ночь пришла, стоит кольцо вокруг луны, и звездам нет числа; но, силу сохранив свою, как прежде, в этот час пою — и, может быть, пою уже в последний раз.

Вечер перед операцией

В больнице тихо, полночь на земле. Да не умру я завтра на столе! Я буйабеса не поел в Марселе, я в роще пальм не погулял доселе… О, пусть я поживу и погрешу! Мария, исцели меня, прошу! Листва сошла, узоры на стекле. Да не умру я завтра на столе! Я — тот сосуд, в который скорбь людская сбегается, затем легко стекая по капле к моему карандашу… Мария, исцели меня, прошу! Часы почти не движутся во мгле. Да не умру я завтра на столе! Еще в миру так широка дорога, и не написано еще так много того, что только я один пишу!.. Мария, исцели меня, прошу!

Шлюха из предместья

Дождик осенний начнет моросить еле-еле; выйду на улицу, и отыщу на панели гостя, уставшего после тяжелого дня, чтобы поплоше других, победнее меня. Тихо взберемся в мансарду, под самую кровлю (за ночь вперед заплачу и ключи приготовлю), тихо открою скрипучую дверь наверху, пива поставлю, нарезанный хлеб, требуху. Крошки смахну со стола, уложу бедолагу, выключу тусклую лампу, разденусь и лягу. Буду ласкать его, семя покорно приму, — пусть он заплачет и пусть полегчает ему. К сердцу прижму его, словно бы горя и нету, тихо заснет он, — а утром уйду я до свету, деньги в конверте оставлю ему на виду… Похолодало, — наверное, завтра пойду.

Старые рабочие

Старым рабочим в мороз не нужны свитера, ждут возле фабрик они с полшестого утра, смотрят, кто прежде гудка проскользнет в проходную, и не торопятся делать работу дневную. Старых рабочих в цехах окружает уют, спешки не любят, казенных вещей не берут, дружно ругают в столовой фабричной кормежку, носят с собою из дома горшочек и ложку. Старым рабочим не в жилу сидеть в кабаке, лягут на травку, а то соберутся к реке, смотрят на злаки, на борозды, взрытые плугом, речи со звездами долго ведут и друг с другом. Старых рабочих судьба не сгибает в дугу, но не пытайся найти их на каждом шагу: меньше на свете была бы, пожалуй, тревога, если бы их оставалось еще хоть немного.