Зеленый дом

Демобилизация

На узловой ссадили ополченца уже почти в потемках, как назло; забравши скатку, шлем и всё такое казенное, оставили в покое: отвоевал, вали к себе в село. Туда, где свет единственный маячил, поплелся парень — к городской черте: но получил жердиной по макушке — и, не найдя ни торбы, ни горбушки, он оклемался в полной темноте. В предместье всё закрытым оказалось: стояла ночь, уже совсем глуха. Какой-то дворник сжалился над малым, пустил поспать в углу за сеновалом и разбудил до крика петуха. За городом земля вконец раскисла, но малый потащился большаком к себе домой, измотанный и хмурый, — он так и не нашел попутной фуры и всю дорогу прошагал пешком. В который раз на придорожный камень присел он много времени спустя и увидал, закашлявшись с одышкой, село родное, крестик над церквишкой — и понял, что рыдает, как дитя.

Художник

Прокорма не стало, обрыдли скандалы, ни денег, ни хлеба тебе, ни угля; покашлял художник, сложил причиндалы — и кисти, и краски — и двинул в поля. Он всюду проделывал фокус нехитрый: пришедши к усадьбе, у всех на виду вставал у холста с разноцветной палитрой и тут же картину менял на еду. Он скоро добрел до гористого края и пастбище взял за гроши в кортому, повыскреб замерзший навоз из сарая, печурку сложил в обветшалом дому, потом, обеспечась харчами и кровом, на полном серьезе хозяйство развел: корма запасал отощавшим коровам и загодя всё разузнал про отел. Порой, уморившись дневной суматохой, закат разглядев в отворенном окне, он смешивал известь с коровьей лепехой и, взяв мастихин, рисовал на стене: на ней возникали поля, перелески, песчаная дюна, пригорок, скирда, — и начисто тут же выскабливал фрески, стараясь, чтоб не было даже следа.

Военнопленный

Он в горы с конвоем пришел, к сеноставу, в мундире еще, чтоб трудился, как все, покуда хозяин спасает державу, — расчистил бы непашь к осенней росе, чтоб истово пни корчевал в непогоду, справлял бы в хозяйстве любую нужду, чтоб в зимние ночи, хозяйке в угоду, по залежи горестной вел борозду. Однако на фронте поставили точку, хозяин вернулся: такие дела. Хозяйка ему подарила сорочку и с грушами штрудель в дорогу спекла. Вот тут ему шкуру как раз да спасать бы, не место в хозяйском дому чужаку, — но год, проведенный средь горной усадьбы развеял по родине дальней тоску. В капустном листе — настоящее масло, по-щедрому, так, что не съешь за присест; однако горело в душе и не гасло прощанье, хозяйкин напутственный крест. И странную жизнь он себе предназначил: в единую нитку сливались года, он вместе с косцами по селам батрачил, однако домой не ушел никогда.

Поселенцы

Разрешенье на жительство дал магистрат, и трава потемнела в лесу, как дерюга, — на окраину в эти весенние дни, взяв мотыги и заступы, вышли они, и от стука лопат загудела округа. Подрядившись, рубили строительный лес, сколотили на скорую руку заборы, — каша весело булькала в общем котле, и по склонам на грубой ничейной земле созревали бобы, огурцы, помидоры. Поселенцы возили на рынок салат, и угрюмо глядели навстречу прохожим — только голод в глазах пламенел, как клеймо; им никто не помог, — лишь копилось дерьмо, всё сильнее смердевшее в месте отхожем. В перелоге уныло чернели стручки, корешки раскисали меж прелого дерна, на опушке бурел облетающий бук, где-то в дальнем предместье ворочался плуг, — но пропали без пользы упавшие зерна… И мороз наступил. В лесосеках опять подряжались они, чтоб остаться при деле, — пили вечером чай на древесном листу, и гармоника вздохи лила в темноту. Загнивали посевы, и гвозди ржавели.

Контуженный

Тот самый день, в который был контужен, настал в десятый раз; позвать врача — но таковой давно уже не нужен, навек остались дергаться плеча. Сходил в трактир с кувшином — и довольно, чтоб на часок угомонить хандру: хлебнешь немного — и вдыхать не больно сырой осенний воздух ввечеру. По окончаньи сумерек, однако, он пробирался в опустевший сад и рыл окопы под защитой мрака, совсем как много лет тому назад, — всё как в натуре, ну, размеров кроме, зато без отступлений в остальном, — и забывал лопату в черноземе, что пахнул черным хлебом и вином. Когда луна уже светила саду, за долг священный он считал залечь с винтовкою за бастион, в засаду, где судорога не сводила плеч; там он внимал далеким отголоскам, потом — надоедала вдруг игра, он бил винтовкой по загнившим доскам, бросал ее и плакал до утра.

Из сборника «С ГАРМОНИКОЙ» (1936)

Мартовские смерти

Когда межу затянут сорняки и вспыхнет зелень озими пшеничной, в деревне умирают старики весенней смертью, тяжкой, но привычной. Сам воздух, будто некая рука, орудует, в кого постарше целя, чтоб тот залег в могилу тюфяка, с которой встал-то без году неделя. Они лежат, одеты потеплей, и слушают — занятья нет приятней, — как треплет ветер кроны тополей, как шумный гурт прощается с гусятней. Взвар застывает коркой возле рта, без пользы стынет жирная похлебка; при них весь день дежуря, неспроста домашние покашливают робко. Еще успеют увидать они, как дерева проснутся от дремоты, — но чем светлей, чем радостнее дни, пономарю всё более работы.

Жандарм

Топает жандарм вдоль деревень, в подбородок врезался ремень, портупея — с шашкой у бедра; врассыпную, словом, детвора. Что в шинок заходит — не смотри, пусть в друзья не лезут корчмари; всякому известно быть должно: для властей — изволь открыть окно; то ли к виноградне май суров и по склонам виден ряд костров; то ли снег лежит на городьбе и коптится окорок в трубе. Топает жандарм вдоль деревень, побродяжек ловит, что ни день; пролетает нетопырь во тьме, зажигают свет в лесной корчме. Не глядите на него вблизи: позументы и мундир — в грязи, и от слез его щекам тепло, — выходи на барщину, село.

В воскресенье

В воскресенье славно отдохну (ах ты, самый жаркий день в году!): я надену брюки и пиджак, выйду из хозяйства на большак, зашагаю в город, как в бреду. Унтер из беседки — ни ногой (ах ты, рюмка белого винца!); над простором выжженной земли город поднимается в пыли, вылитый из глины и свинца. Радуют в витринах леденцы (ах ты, роз бумажных щегольство!); все закрыто, к дому липнет дом, это — город; думаю с трудом: я пришел сюда, а для чего? На углу меж тем трактир открыт (ах ты, славный братик Сливнячок!), так что стопку выпить невтерпеж, а Маричкин поцелуй хорош, и она остра на язычок. За окном становится темно (ах ты, грусть, печальная мечта!); и стоит средь улицы батрак, и одна лишь песня в пыль, во мрак черной кровью хлещет изо рта.

Столовка

Где машинною гарью воняет в трактирном чаду, где прокатные станы шипят, где ссыпают руду, где в рабочих кварталах дерьмом зарастают дворы — между елей столовка стоит с неизвестной поры. Теснота между скамьями, шум и дешевый уют, и поленту, и пиво согретое здесь подают, развалясь у огня, холостые сидят на скамье, отдыхают женатые перед скандалом в семье. По столовке плывет кисеей остывающий чад, по столам деревянным картежники глухо стучат. Мрак ложится на ветви еловые, словно плита, дым от фабрик ползет, и глотает его темнота. Ливень в кровлю столовки сочится над пыльной страной, наклоняются низко мужчины над пеной пивной, словно нет потолка, словно здесь, заблудившись в пути, может кран заводской по столам и скамейкам пройти.

Девушка с виноградника

Как-то в ночь осеннюю, когда тяжко пахла свежая барда и собаки выли беспричинно, мне в окошко постучал мужчина, и ему, решившись в тишине, я войти позволила ко мне. Не знакомый мне до той поры, источал он винные пары, был пропитан духом винограда, не ответил мне — чего, мол, надо: сразу же и молча, не темня, он вспахал, как заступом, меня. Распахал и канул в темноту — лишь остались простыни в поту. Скоро стала я худа, как спица, кожа тоже начала лупиться, стало и слепому в феврале ясно, что хожу натяжеле. Снова зеленеет виноград, иволги на персиках свистят. Уж какая, да найдется хата чтоб родить, — а так хожу, брюхата, гордая, как будто предо мной поклонились люди всей страной.

Скотница и батрак

Ты — скотница, а я батрак, в усадьбу нанялись одну. Ты — от загона ни на шаг, я — лямку на жаре тяну. Хозяин с вечера залег смотреть в перинах сны. Тебе постелью — сена клок и две доски даны. Вот-вот начнется опорос, уже коровы стельны сплошь. Работа наша — на износ, откуда ночью сил возьмешь? Хозяйкин захворал малыш — так вопль на всю семью, а если ты подзалетишь — заваришь спорынью. Черны от мух судки в жиру, доходят хлебы на поду. Я два букета соберу и от тебя ответа жду: давай решай — возьми один и прочь другой откинь. В одном — душистый розмарин, в другом — горька полынь.