Зеленый дом

Уличные певцы

Вот-вот от трясучки каюк одному, щербат и потаскан другой; в потемках поют возле входа в корчму, однако ж в нее — ни ногой. Гармонику, дрожью измотан вконец, терзает бедняк испитой и такт отбивает щербатый певец по донцу кастрюли пустой. Плетутся сквозь город с утра до утра, от песни один лишь куплет остался; так редко в колодец двора летит хоть немного монет. От кухонь едой пригоревшей несет; подачки дождешься навряд; но всё же у каждых дверей и ворот фальцетом, как могут, скрипят. Пьянея от горечи зимних годин, бредут по кварталам в тоске: о мыльной веревке мечтает один, другой — о холодной реке.

Опять акация в цвету

Опять акация в цвету. Одето небо серизной, струится отблеск фонарей вокруг антенн и вдоль дверей, шипит роса, густеет зной. Опять акация в цвету. Жара от стен ползет во тьму и в горло, как струя свинца. Коль денег — на стакан пивца и только, так сиди в дому. Опять акация в цвету. Сгущает небо духоту, которой без того с лихвой. Кто похотлив — тот чуть живой, а кто болтлив — тот весь в поту. Опять акация в цвету вскипает, сладостью дыша. Ночною болью обуян любой, кто трезв, любой, кто пьян, кто при деньгах, кто без гроша. Жара, дыханье затрудня, растет, лицо щетина жжет, спина в поту и высох рот; довольно, отпусти меня! Опять акация в цвету!

Щетинщик

Ну, щеточник, еще рюмашку тминной! Ты мне мозги не вкрутишь с кислой миной; учти: за просто так не отдаю щетинку первоклассную мою! Ты как считаешь — дела нет вольготней, чем прятаться часами в подворотне с товаром; иль попробуй-ка спроста поразбирать щетинку на сорта! Свинью сработал — стало-ть, взятки гладки? С хавроньи жирной — шиш возьмешь окатки, на тощей — ты, паскудник, уясни — несортовые вычески одни! Ну нет, моя работа — не игрушки! Бывает — целый день нигде ни хрюшки, придешь домой с полупустым мешком и через силу шпаришь кипятком. Гони деньгу, не то возьмешь с нагрузкой! И не морочь мне голову утруской, и не качай по дурости права, не то товар получишь черта с два.

Десять лет аренды

Возьми с собой корзинку и вино, иди и подожди в саду за домом; сентябрь настал — безветренно, темно, и звезд не перечесть над окоемом. Попозже я приду, — разлей питье; и парники, и астровые грядки — здесь всё отныне больше не мое, и завтра надо уносить манатки. Вот артишоки, — ты имей в виду, я сам испек их, так что уж попробуй. Я десять лет трудился здесь, в саду, здесь что ни листик — то предмет особый. Налей по новой. Десять лет труда! Зато — мои, зато хоть их не троньте. Я пережил подобное, когда лежал, в дерьмо затоптанный, на фронте. Страданье — не по мне: меня навряд возможно записать в число покорных, — но слишком мал доход с капустных гряд и ничего не скопишь с помидорных. Не знал я тех, кем брошен был в дерьмо, не знаю тех, кто гонит прочь от сада. Хлебнем: понятно по себе само, что верить хоть во что-нибудь да надо! Я верю в горечь красного вина, что день сентябрьский летнего короче, что будет после осени весна и что на смену дням приходят ночи; я верю ветру, спящему сейчас, я верю, что вкусил немного меда, что вещи слишком связывают нас, что из-за них нам хуже год от года. Куда пойду, — ты спросишь у меня, — и заночую на какой чужбине? Вьюнку ползти далеко ль от плетня, легко ли с грядки откатиться дыне? Шуршит во мраке лиственный навес, печаль растений видится воочью, — синеет в вышине шатер небес, и не вином я пьян сегодня ночью.

Прощание с лесным складом

Черный иней лег на весь придворок, никнет плющ, из жизни уходя. У кочнов торчат ряды подпорок, серые от ветра и дождя. Над землей струится в позднем блеске влажных испарений жалкий тюль, но вот-вот мороз ударит резкий, отливая череды сосуль. Из-под бревен все свои пожитки я уже достал, из тайника; я нередко на манер улитки заползал туда для холодка и лежал, задремывая кротки, все дела забыв, само собой; прорастала в волосах яснотка и ласкался ветер голубой. Дома будет потеплей, посуше, но тоскливей, да и голодней — там нельзя лежать и бить баклуши, отдыхать по стольку долгих дней; семечек возьму, на косогоре оглянусь на склад в последний раз; нет, не звезды погасил цикорий, это сам я вместе с ним погас.

Шелушильщики орехов

Они сидят вокруг стола в каморке, и перед каждым сложены рядком орехов строго считанные горки, — скорлупки знай хрустят под молотком; работают меньшие на подхвате — не так-то просто ядрышко извлечь, — в коробку, под замок его, к оплате, всё остальное — на растопку, в печь. Вот — перерыв; нехитрая уборка, сметается метелкой шелуха; молчат и полдничают — только корка похрустывает, пыльна и суха. Но передых сомнителен и хрупок: конечно, подремать бы малышне, однако нужно ядра из скорлупок вылущивать едва не в полусне. Частицы шелухи изъели горло, но длится труд: у взрослых и детей шершавой пылью легкие расперло и выступает кровь из-под ногтей. Спина и руки сведены ломотой. Хлеб, горсть орехов и бутыль вина — как хорошо… Коли, лущи, работай, лущи, коли, старайся дотемна.

Зимнее пальто

В шалманчик за рынком приходит с утра безногий при помощи двух костылей; он мрачен, — крепленого выпить пора, — садится у печки, куда потеплей. Приплелся сюда через силу, зато сейчас помягчеет блуждающий взгляд: он ласково зимнее гладит пальто — его по часам отдает напрокат. Пальто это — вещь недурная весьма: и плечи на вате, и полы до пят, вдоль борта идет голубая тесьма, ну, правда, нагрудный карман плоховат, ну, правда, на швах и под воротником подкладочный светится войлок-злодей; дешевым пропахло пальто табаком и потом просительских очередей. В шалманчик к семи забежит человек, заплатит что надо — и вмиг за порог ныряет в пальто под начавшийся снег; прокатчик покуда сыграет в тарок. Он шлепает карты на стол тяжело, глядит на часы, наконец, доиграв: прокатное время, глядишь, истекло — уже не пора ли насчитывать штраф?

Холодный ряд фабричных труб

Безмолвен город, и квартал торговый стоит пустым, как будто сноса ждет: поторговаться, но купить готовый, куда-то схлынул начисто народ. В витринах понаставлено умело всего, что задержать могло бы взгляд; однако продавцы сидят без дела и нервничают, если к ним звонят. В слободках — скука без конца, без края, играют в карты, оседлав скамьи, лучам светила, как бы загорая, подставив спины потные свои. Домой — к чему ходить; обед несложен — всего-то коркой размешать бурду и, вынув ложку, как кинжал из ножен, скрипя зубами, взяться за еду. Придут под вечер из лесу подростки с почти пустой корзиной ли, с мешком, там — ягоды, и высохши, и жестки, — мамашам их предъявят со смешком, к порогу выйдут, тощей самокруткой затянутся, не разжимая губ, и долго смотрят с ненавистью жуткой в закат, на стылый ряд фабричных труб.

Сточный люк

Измотан морозом и долгой ходьбой, старик огляделся вокруг, подвинул решетку над сточной трубой и медленно втиснулся в люк. Он выдолбил нишу тупым тесаком, спокойно улегся во тьме, то уголь, то хлеб он кусок за куском нашаривал в жидком дерьме. Почти не ворочался в нише старик и видел одних только крыс, лишь поздний рассвет, наступая, на миг в решетку заглядывал вниз. И зренье, и слух отмирали в тиши, и холод как будто исчез, и дохли в одежде голодные вши, утратив к нему интерес. И был он безжалостно взят за грудки, и вынут наружу, дрожа, и тщетно пытался от грозной руки отбиться обтеском ножа.

Выдворение из приюта для слепых

Богадельная стала свалкой гнили, из отбросов стряпалась жратва — и слепые щеточники взвыли, и качнуть надумали права. Семеро пожаловались хором — персонал, выходит, нерадив, — расползлись, чуть живы, по каморам, с жалобой к опекуну сходив. Натыкались на углы страдальцы там, где ковыляли столько лет, по-слепецки налагали пальцы на любой попавшийся предмет. Медленно валандались по дому от добра искавшие добра и, соседям разгоняя дрему, что-то бормотали до утра. И когда рассвет забрезжил хмурый, каждый был на лежбище своем трижды и четырежды, как шкурой, позамотан щеточным сырьем. Думали — начальство гнев ослабит, и до смерти бы лежали так, — но к обеду с кошта снятых ябед выперли из дома, как собак.

Прием в дом для престарелых

Отныне — вот постель твоя. Одежку в этот шкаф повесь. Следи, чтоб не было нытья: у нас оно не в моде здесь. Вот эти тапки забери. Клопов не бойся, нет почти. Крючок на фортке — изнутри. Запомни всё и всё учти. Нас будет четверо: уснем, увидишь, легши по местам. Мы в коридор выходим днем. Курить, понятно, только там. Как видишь, койки широки: да ты лежал ли на такой? К покою склонны старики, так ты уж нас не беспокой. Здесь может разное бывать. Не делай удивленный вид, не лезь, коль кто начнет кивать и сам с собой заговорит. Ну, я пойду. Тебе — впервой. Подумай, полежи ничком. Когда черед настанет твой, то будь приветлив с новичком.