Зеленый луч №3 2018

«Гляжу на огни Симеиза…»

Гляжу на огни СимеизаЗа листьев прозрачной стеной,И крымской поэзии призракВитает опять надо мной.Он так легкокрыл и подвижен,Метнется то в свет, то во тьму.Поэтов, как будто магнитом,Вело и тянуло к нему.В Гурзуфе, Мисхоре и ЯлтеПоэты теряли сердца,Сдавали пароли и явкиИ маски снимали с лица.По-детски наивно и чуткоОни признавались в любвиВеликому крымскому чувству —И вкусу массандровских вин.Свои задавая вопросы,Они узнавали ответ:То Пушкина ветреный профиль,То юной Марины портрет.Откуда? Зачем? Навсегда ли?В чем правила этой игры?Но все стихотворные далиПохожи немного на Крым.Зеленым – до солнечной желти,И синим – до самого дна,Раскрашено воображеньеПоэтов во все времена.Судьба? Совпадение? Случай?Мечта или просто каприз?С балкончика милой АлупкиСмотрю на ночной Симеиз.

«Платан, который мог бы помнить Пушкина…»

Платан, который мог бы помнить Пушкина,Сегодня надо мной качает ветвями.Кому и сколько времени отпущено,Платаном – как астрологом – измерено.Он умудрен ветрами и столетьями, —Когда бы все дались ему так запросто!Он знает как причины, так и следствияВсех человечьих помыслов и замыслов.Он вознесен над старою АлупкоюВ переплетенье улочек и лестничек,Как молчаливый, но пристрастный слушательВсех голосов, и шорохов, и лепетов.Ему все ясно – и неясно заново:Ну как же век людской настолько короток! —И в промежутках меж былым и завтрашнимНа всех покой распределяет поровну.

«Новый год в курортном Кисловодске…»

Новый год в курортном Кисловодске.Вся огнями высвечена тьма.Но куда-то в грустное уводятПереулки, склоны и дома.Здесь уютно выкрашено времяПестротой седых особнячков,Чьи-то тени бродят или бредятВ проходном течении веков.Вечные зеленые ландшафтыНе скрывают прошлого следы.Здесь легко поднять на брудершафтыКружки для нарзановой воды,И увидеть в легком опьяненьеКринолинов легкий променад,Сюртуков солидное теченьеВ перспективе старых колоннад.В малоцветье зимнего сезонаОчевидней тонкие штрихи, —Город так изысканно изогнут,Как цветов модерна лепестки.Так, плутая петлями по склонам,Не стремишься к цели никакой, —Город убаюкивает, словноГладит вас воздушною рукой.Улицы вздымаются, как волны,И зовут в таинственную тьму.Новый год в курортном Кисловодске,Но какого века – не пойму…

Проза

Лариса Дегтярева

На том берегу огромной лужи

Листва шептала невнятно и неуверенно. Она была неестественно темной и тяжелой. Ветер, прилетевший сюда из далеких южных стран – желтых, бирюзовых, блестящих и шумных, прилетевший издалека, уставший ветер, истрепавший там, за тридевять земель, своими невидимыми легкими крыльями и пальмовые ветви, и маковые чашечки, был уже не в силах гнуть листочки, а лишь стукал их друг о друга и тяжело вздыхал.

Женщина, высунувшая из слабо освещенного окна на третьем этаже свою кудрявую голову и свесившая тонкие руки, забыв о сигарете и кипевшем чайнике, размышляла о простой, но неразрешимой загадке природы: «Как странно! Вот эти листья колышутся, шумят, а те – хоть и совсем-совсем рядом, пускай чуть выше – неподвижны».

Мужчина, не замеченный ею, укрытый не столько нижними ветвями того же тополя, сколько давно уже опустившейся на город ночью, смотрел на женщину и гадал: «О чем она думает? О хлебе насущном? О прошлом? О будущем? Обо мне? Ну не о листве же, в самом деле. О листве думаю я, ведь это я – поэт».

А женщина сравнивала те листья со своими пальцами на правой руке – руке, свободной от сигареты, все пальцы которой были легки и подвижны, все – кроме безымянного. Пальца, окольцованного мужчиной, стоящим под ее окном.

Он надел ей это тоненькое выпуклое колечко, уже успевшее покрыться двумя еле заметными царапинами, совсем недавно и… навсегда. О последнем женщина, конечно, не знала, только весьма надеялась на это, равно как и сомневалась в том. Ой как сомневалась! Потому что муж ее был поэтом, а значит, был любвеобильным, непостоянным, ветреным, непредсказуемым…

…Как безутешно, как тоскливо и ласково шептала она в детстве его хрустальное имя: Виталька, Виталик, Виталий… В этом маленьком, низком, блеклом городке, в котором изо всей его серости лишь летом почти у каждого двора светили ярко-оранжевые заплатки комбикорма, высыпанного просушиться под нестерпимо горячим солнцем, а к ноябрю вывешивались новые красные флаги, заменяя старые, изрядно полинявшие за лето под тем же солнцем… В этом скучном городке, куда мама привезла ее пожить у бабули, отправившись вслед за папой в далекую прекрасную страну, откуда только что и прилетел этот обессилевший ветер… В этом стареньком, ветхом, покосившемся городке ей было так неуютно… Здесь только и было прекрасного, что идти в школу, шлепая синими резиновыми сапогами по маленьким лужицам, и шептать: Виталька, Виталик, Виталий… или хрустеть ломким снегом: Виталька, Виталик, Виталий…

И летом, во время каникул, при всей невозможности увидеть его, все же бродить по городу – вокруг школы, по больничному парку, вдоль нескончаемой бледно-голубой стены консервного завода, доходить до центра и подниматься по короткой улице Ленина мимо памятника вождю, мимо дома культуры, мимо музыкальной школы, мимо маленьких магазинов и совсем крошечной керосиновой лавки, на бугор, за которым и жил он в одном из домов, в каком именно – она не знала. Подолгу стоять там, на бугре, рассматривая сверху дома. И гадать, что, может быть, в том – с белыми заостренными книзу наличниками, с довольно-таки большим чердачным окошком, из-за разбитого стекла которого выглядывала чуть светловатая, словно запыленная темнота… А может, вон в том большом доме из красного кирпича с чахлым виноградом, нависшим над широкой тропинкой, ведущей к большому рыжему коту, возлежащему на высоких ступенях… Или здесь, где в голубых, цвета его глаз, цветах утопали позабытые кем-то (уж не им ли?) мячики и машинки… Или там, где дорожки, посыпанные песком, так напоминали его волосы, такие же золотистые и такие же спутанные…

Становилось немного легче, когда на пару недель приезжал ее двоюродный брат. В эти дни она носилась по городу то влекомая, то подталкиваемая им, в поисках то ли мороженого, то ли лимонада (уже и не вспомнить); порой забредая с ним в невообразимые места: и на татарское кладбище, и во двор какой-то мастерской… И нигде – ни в магазинах, ни среди могил, похожих на милые домики, ни вблизи застывших (казалось, навеки) косилок и дожде-валок – она не вспоминала о том, кто никогда не выходил из ее головы. Только ночью, когда брат под мерный бабулин храп шептал ей всякие страшные истории, она, уткнувшись лицом в подушку, шептала: «Виталька, Виталик, Виталий… Виталька, Виталик, Виталий…» И становилась немного смелее… И однажды, осмелев, призналась брату в том, что влюбилась в очень-очень красивого светловолосого, голубоглазого мальчика…

В костюме он выглядел совсем по-другому. Прямые линии и прямые углы пиджака прятали покатость его плеч и сутулость. Тяжелая темная ткань смягчала очертания его острых коленок и локтей. Казалось, будто так хорошо знакомая ей, такая родная коротко стриженная светлая голова была приставлена к совершенно чужому телу. Впрочем, и лицо его тоже менялось – становилось холодным и надменным, чужим…

– Спит? – тихо спросил он.

– Спит, – еще тише ответила она. – Почему так поздно?

– Есть хочу.

Она молча ушла на кухню и принялась осторожно помешивать мясное рагу, картошка в котором все равно мялась и разжижалась. И глаза ее тоже увлажнились, и слезы уже готовы были потечь прямо в эту картошку. Огромная расписная деревянная ложка скребла дно кастрюли все медленнее и медленнее. Перед ее глазами поочередно вставали все те женщины, с которыми он мог засидеться дотемна… И тоненькая географичка в прямой длинной юбке с высокой замысловатой прической и тучей мушек на лице… И пышная, улыбчивая, очаровательная англичанка… И завуч – красавица с темными тяжелыми волосами и такими же глазами…