Зеленый луч №3 2018

Время от времени они приземлялись: малышка – на траву, Ирина – на корточки, – и подолгу рассматривали муравьев, жуков, кирпичи и веточки. В одно из таких приземлений Ирина заметила идущую им навстречу соседку, бабу Паню. Но поскольку ей так не хотелось тратить время на пустые разговоры, не хотелось выслушивать неинтересные ей чужие новости и вспоминать свои, которых, в общем-то, и не было, она проворно подхватила ребенка и, пока подслеповатая баба Паня их еще не углядела, перебежала на другую сторону дороги. Однако на обратном пути встречи с соседкой избежать не удалось. Та сидела на лавочке у подъезда, словно поджидая их.

– Это чья такая маленькая девочка? – засюсюкала баба Паня. – Это откуда к нам такая красавица?

Малышка приподняла головку, увела взгляд в сторону, вытянула губки и застыла.

– Воображает, – шепотом пояснила Ирина и поставила дочку на землю.

– Как тебя зовут? – елейным голосом, склонившись почти до земли, начала баба Паня свой ежедневный допрос.

– Малюся, – нехотя ответила девочка.

– А почему Маруся всю ночь плакала опять? – еще ниже склонилась баба Паня. – Почему мамке спать не давала?

Малышка не ответила.

– Ну? – спросила она у Ирины. – Всех врачей обошли?

– Всех.

– Ну?

– Все в порядке. Но ведь почему-то она плачет. Не знаем, что делать.

– Зато я знаю. – Баба Паня полезла в свою сумку, достала оттуда галету и протянула малышке. – Ее надо отнести к бабке. Бабка пошепчет, пошепчет, заговорит, и как рукой снимет.

– Да ну, не верю я в это…

– И не верь. И не верь, пожалуйста. И не верь себе на здоровье. А Марусю отнеси. Поможет. Обязательно поможет.

– Посмотрим, – уклончиво ответила Ирина.

Дома, дабы не перебивался неустойчивый детский аппетит, она отобрала у дочки уже надкусанную галету, пообещав вернуть ее позже, и сперва накормила ее супом, потом уложила спать, и только убравшись на кухне, обнаружила, что галету ребенку так и не вернула. Получилось как-то нечестно. Ирина расстроилась, взяла сигарету и вышла на балкон.

Бабулин дом стоял почти у самого края узкой земляной дороги, вздутой посередине, а по бокам продавленной под тяжестью несметного числа груженных овощами и фруктами машин, прошедших здесь. По ту сторону дороги, по всей длине ее, тянулась бледно-голубая стена консервного завода. На территории завода, как раз напротив бабулиного домика, размещался летний кинотеатр. Там крутили кино каждый вечер, правда, по несколько раз одну и ту же картину. На первый сеанс бабуля давала им с братом денег, и они бежали по-над бледно-голубым забором за угол, где в маленьком окошечке покупали маленькие билетики. А потом садились на самую первую врытую в землю длинную скамейку и, поедая круглые галеты, смотрели на огромный, оживший чужой восхитительной жизнью экран.

А в остальные вечера им приходилось довольствоваться тем, что они сидели на ступеньках крыльца, держа на коленях мисочки, наполненные малиной, или обняв тазики с червивыми яблоками, и слушали тот же фильм, благо звук был очень громким.

Вот так, когда они сидели и лакомились вишней, и пришла телеграмма о том, что родители возвращаются. Ирина бурно расплакалась. И все решили, что она плачет от радости. Она же никому-никому, даже самой себе никогда не призналась, что плакала от страха. Она испугалась, что ее увезут отсюда и она никогда больше не увидит Виталика.

После сигареты спать захотелось еще сильнее, просто непреодолимо. Но белье на сушильной веревке, лениво волновавшееся, давно уже высохшее белье требовало, чтобы его хотя бы сняли. Ирина подтянула веревку специально выпрошенным для этой цели у дальних родственников бадиком.

С этим бадиком ее рано ослепший прадед покорял навеки исчезнувшее из видимости пространство. Сначала – хорошо протопленное, пропахшее кислой капустой и тыквенной кашей пространство большого деревянного дома. Затем, как только потеплело, он оставил это пространство, оставил так и не покоренным, и вышел в огромный сад, где, как ему казалось, было светлее, а значит, и покорить его будет легче, быстрее, и вообще – возможно будет покорить хоть когда-нибудь. А за ворота он так и не вышел. Боялся безграничного пространства. Боялся, что раз не во что будет упереться бадиком (ни стены тебе, ни забора), он уйдет на край света и не найдет дороги обратно.

Пространство не только почернело для него, оно еще и как-то расшаталось, стало неустойчивым и зыбким. Оно могло ни с того ни с сего вдруг уйти из-под ног, выскользнуть из рук, стереться из памяти. Прадед покачивался, частенько тяжело вздыхал, страдал головокружениями.

Он вдруг перепутал ночь и день и стал бродить по ночам, покрикивая на собаку, что неизменно юлила перед ним, мешая передвигаться, но сжаливался, опускался на одно колено и гладил на ощупь мягкую черную Чапу, до которой никому в целом свете не было дела. И она любила его все сильнее и каждый раз при виде его бросалась ему под ноги, ему, преклонявшему перед ней колено.

А днем, когда все толклись в саду, он сидел на ступеньках крыльца и плакал, думая, что его никто не видит.

Чуть позже он стал путать сон и явь и доверительно сообщал всем за ужином: «Мне кума деньги дала». Или приставал ко всем, опять-таки за столом: «А где шапка, что сестра мне вчера подарила?»

Во сне ему все время что-то давали – конфеты, пироги, крашеные яйца… Только в самом последнем его сне у него отняли: перед самой смертью его отняли у него самое ценное – бадик. И он сильно кричал тогда во сне…

Поначалу все верили и даже бросались искать подаренные ему во сне вещи. Потом, расспросив и куму, и сестру, испугались, думали, что сошел с ума. Но так как больше странностей за ним не замечали, успокоились, привыкли и даже стали подыгрывать ему, отвечая: «Завтра найдем» или «Соседу отдали». И он еще больше запутался – где сон, а где настоящая жизнь.

С течением времени он вернулся в реальность и даже стал помогать по дому.

Он выходил в сад, поднимал вверх бадик, зацеплял им ветку и с испуганным лицом тряс ее, втянув голову в плечи, стойко перенося удары посыпавшихся груш или яблок. Опускался на четвереньки и ползал, шаря вокруг себя дрожащими руками, собирал фрукты, складывая их в ведерко. Полз задом обратно, в поисках неосторожно оставленного где-то бадика. Иногда, так и не найдя его, устав от бесполезных поисков, он оставался сидеть на земле, пока его кто-нибудь не находил. Но никогда не звал на помощь.

Еще он снимал высохшее белье. Часто края белья, брошенного им в большой таз, падали на землю, белье пачкалось, и прабабке приходилось перестирывать его. Но она ни разу не сказала ему об этом. Она договорилась с младшими детьми, и те чем-то отвлекали отца, уводили его в летнюю кухню – рассказать сказку, наколоть орешков… Однако, вернувшись и не найдя белья на месте, прадед расстраивался и в другой раз ни за что не уходил, сидел на низеньком стульчике рядом с сохнущим на веревке бельем и часами ждал, пока оно высохнет.

Он много чего делал: полол траву, доставал воду из колодца, он лучше всех, почти насухо, выжимал белье… Одного не делал – детей. Не хотел лишней обузы для жены.

Поспать не удалось. Не получилось и погладить. Малышка проснулась и стала плакать. Она плакала так безутешно, так горько, так громко, что в конце концов Ирина и сама заплакала. Она носила дочку на руках, переходя с ней из комнаты на кухню через маленькую темную прихожую и обратно. «Кто знает, – думала она, – будет ли кто-нибудь когда-нибудь носить ее на руках?» И потому старалась носить ее подольше, даже уже и после того, как малышка успокоилась и хмуро смотрела через Ирино плечо.