Железная хватка графа Соколова
Шрифт:
Дьяков согласился:
— Небось Бога испугался. Раньше дела его плохо шли, с кредиторами расплатиться не мог, а теперь расцветать начал. Новый цех затеял строить. Разжился, знать.
Соколов вполуха слушал эти разговоры, а сам достал из пиджачного кармана письмо, изъятое Рогожиным при обыске гостиничного номера Шахматиста. Сыщик повертел конверт в руках, изучил сургучную печать, прочитал содержимое, и его лицо выразило крайнее удивление.
СУРГУЧНАЯ
Соколов с интересом рассматривал письмо, которое Жираф обнаружил в вещах покойного Шахматиста. Наконец начальник саратовской охранки Рогожин и полицмейстер Дьяков распрощались с гостями из Москвы. Они взяли с собой фото, изъятые у Шахматиста, и отправились «идентифицировать» — отыскивать объекты, на них изображенные. И тут гений сыска весьма озадачил начальника московской охранки Сахарова.
Безупречный стиль
Соколов, победно взирая на Сахарова, протянул ему конверт:
— Какой удивительный памятник эпистолярного творчества! Если когда-нибудь создадут музей замечательных предметов, то это письмишко надо будет поместить на главную витрину и брать за его показ большие деньги. Держи, Евгений Вячеславович, только сургучную печать не обломи, пригодится.
— Не иначе как список террористов в этом письме, — пошутил Сахаров. — Ну-с, судя по почтовому штемпелю, отправлено из Москвы. Адресовано на Немецкую улицу Саратова, в гостиницу «Европа», господину действительному статскому советнику Тищенко. Конечно, ведь Шахматист имел паспорт на имя Тищенко и даже выдавал, помнишь, себя за депутата Государственной думы. И что?
— Читай!
— Ну-с. «Ваше благородие, любезный Герман Мартынович! Преклонные лета мои и неблагоприятные обстоятельства, господствующие уже несколько лет по части торговли, которой я занимаюсь, уже давно внушали мне желание удалиться от дел и провести старость свою в покое и бездействии. Теперь пришло время осуществить это желание. И я имею честь известить вас, что я с нынешнего дня прекращаю свои торговые дела. Получив в продолжение многолетней торговой деятельности многочисленные доказательства благосклонности и дружбы, смею надеяться, что эти чувства останутся мне и в будущем моем уединении. Прошу Вас сохранить обо мне дружественное воспоминание и остаюсь от души Вам преданным».И подпись: Степан Мурзаев. Обратный адрес: Москва, Большая Лубянка, дом номер тридцать, владения Дедова, рядом с «Электролечебным кабинетом Фридемана». Ты этот дом помнишь — на углу Сретенского бульвара, трехэтажный, с лепниной.
Сахаров недоуменно воззрился на Соколова:
— Ну и что? Очень грамотное письмо, безупречная стилистика. Что тебя, Аполлинарий Николаевич, в нем удивляет? Может, и впрямь Тищенко сообщил свой адрес постоянному продавцу? Тот и написал...
Соколов насмешливо поддакнул:
— Ну конечно! Этот Мурзаев пишет за тридевять земель, чтобы обрадовать закрытием своей лавочки. — Перешел на серьезный тон. — В жизни, конечно, всякое бывает. На старости лет порой такие странности случаются с людьми, что диву даешься. Может, и этот самый Мурзаев стал графоманом и изыскивает любую возможность для переписки. Такие случаи медицине известны. Я знаю одну особу, которая через каждые пятнадцать минут руки моет. Особа боится микробов.
— Это называется «рефлекс чистоплотности» и бывает при некоторых формах невроза навязчивости, одной из форм шизофрении.
—
Приятно знать, что начальник охранки досконально изучил курс судебной психопатологии профессора Сербского. Но ты, дорогой Евгений Вячеславович, на сей раз не проявил должного внимания к некоторым мелочам. А пустяки эти порой выдают с головой преступника. Как в нашем случае.Берлинское издание
Сахаров скептически усмехнулся:
— Едва прочитав это безобидное письмо, ты, граф, сразу же записываешь его автора в преступники? Ха-ха, это, Аполлинарий Николаевич, ты хватил через край!
— Ну, не скажи: эпистола сия не очень безобидна. Ее писал человек, воспитанный германской культурой. А главное — надо искать основной, скрытый текст.
— Откуда такая уверенность?
— Когда ты видел конверт с сургучной печатью? На Руси сургучом перестали письма заливать лет сорок назад. В Германии, Франции и некоторых других странах обычай этот сохраняется по сей день. Печать, содержащая имя «Степан Мурзаев», повернута прямо. Так делают, когда адресуются к лицам подчиненным.
Сахаров удивился:
— А что, ее могут ставить и наклонно?
— Конечно, если адресуются лицам, равным себе. А когда перевертывают совсем, так называемое оборотя, — стало быть, письмо адресовано высшим лицам. И еще: когда пишут лицам подчиненным или незначительным, сверху листа оставляют только малую долю листа. Понял?
— Для меня это откровение... Торговец Мурзаев, понятно, по своему социальному положению никак не может быть выше Шахматиста.
Соколов широко улыбнулся:
— Но, дорогой друг, самое эффектное я припас для финальной сцены. Послание Мурзаева, которое вызвало своей стилистикой твой восторг... списано из «письмовника». Он вышел в Берлине в 1907 году.
— Невероятно! — Сахаров изумленно выкатил глаза.
— Тебе это легко проверить: зайди нынче же в городскую библиотеку. Спроси «Русско-немецкий письмовник» Фукса. Страницу не помню, а раздел — пожалуйста: «Деловые и коммерческие письма». Это такая небольшая книжечка в матерчатом бордовом переплете.
— У тебя, Аполлинарий Николаевич, феноменальная память!
— На память и впрямь не жалуюсь, но в данном случае все проще: я книжник. В моей мытищинской библиотеке — около десяти тысяч томов. И я четко помню каждую книгу, суть ее содержания, историю приобретения, цену. Впрочем, любая профессия развивает свои особенные свойства памяти.
Сахаров заторопился:
— В военное ведомство телеграмму следует срочно подготовить. Но я не брал с собой шифровальщика. Мне и в голову не пришло, что он может понадобиться. Но «ключ» у меня есть. Сейчас же сяду корпеть над шифровкой.
— Волынистое дело?
— Очень! Надо сообщить руководству, чтобы срочно установили наблюдение за этим Мурзаевым.
Соколов сказал:
— Прекрасно! А я отправлюсь на Соборную площадь, предупрежу начальника почты: пусть задерживает для нас всю подозрительную корреспонденцию.
Осведомитель
Сахаров пошел к себе в номер составлять шифровку, а Соколов тоже был готов покинуть апартаменты, как кто-то осторожно поскреб дверь. На пороге стоял парень лет двадцати пяти, одетый со всей простонародной изящностью: суконный сюртук, такие же штаны василькового цвета, глухой жилет в крупную звездочку, белый галстук и трость с костяным набалдашником.