Жемчужница

Мана дернулся, не зная, куда ему деться от всего происходящего, и захлопнул дверь. Только ручку так и не отпустил — стоял теперь и смотрел на узоры на древесине, боясь оборачиваться.

И сбегать — тоже боясь.

Обвинение Неа было серьезным, верно, но… далеко не голословным. Ведь Мана сам неоднократно так говорил.

Что Неа болен. Потому что Неа льнул к нему и не отпускал его от себя долгие годы.

Боялся отпускать. Боялся терять из виду. Боялся отходить.

Мана уверял себя, что это просто привязанность. Да, больная, да, неправильная, да, какая-то совершенно идиотская, но именно привязанность. После смерти Катерины они остались лишь вдвоём, они были друг у друга и друг для друга — и это было правильным, потому что они всю жизнь жили так. Всю жизнь они считали себя одним целым, половинами одного человека, началом и концом, которые вечно были в движении. Они чувствовали себя Инем и Янем — такими же близкими, нуждающимися друг в друге и правильными.

Но то, что Неа вытворял сейчас, не было правильным!

Он ошибался! Он просто потерялся в своих мыслях, своих ощущениях и эмоциях. Он просто был слишком привязан к Мане.

И Мана… он был привязан к нему точно также.

Нет, Мана определённо не был в него влюблен. Совершенно точно, потому что иначе он бы… что?

Мана не считал нормальным то, что происходит между ним и братом, он хотел оборвать это, прекратить.

Предотвратить то, к чему все это медленно, но верно катилось.

Неа поцеловал его вчера, да. И это было потрясающе настолько, что даже немного страшно, потому что колени у мужчины от одной мысли об этом просто подкашивались. Ему было хорошо до неприличия и хотелось еще до боли.

Но Неа был его братом, и это чувство между ними не могло быть ничем, кроме болезни, страшной настолько, что она поражала не только тело, но и разум.

Потому что вожделение не имеет ничего общего с любовью. А особенно — вожделение по отношению к своему брату-близнецу, который как нечто отдельное в детстве очень долго время абсолютно не воспринимался.

В детстве было как? Неа начинал фразу, Мана — заканчивал. Неа ранился, Мана — плакал.

А теперь… когда все успело так измениться, о небо?..

— Я не… — Мана запнулся, ощутив, как к горлу подступил огромный комок, не дающий говорить и заставляющий задыхаться. Он не мог сказать брату: «Я не считаю тебя больным», — потому что это было бы ложью. Поэтому он закрыл лицо руками и тихо попросил: — Пожалуйста, уходи, Неа.

Потому что Мана тоже был болен. Они оба были больны друг другом, и эта больная привязанность привела их к краху. Необходимо было заканчивать весь этот идиотский цирк.

В комнате несколько секунд висело молчание, густое и плотное, словно тягучая патока, и мужчине казалось, что она затапливает его своей обречённостью и отчаянием. Он встряхнул головой, надеясь прогнать гнетущие мысли, но они подобно стервятникам набросились на него, стоило лишь ослабить защиту, будто он был какой-то падалью, кем-то совершенно беззащитным.

— Это не болезнь, брат. Я и правда люблю тебя, — все же донеслось до него как-то приглушенно, и Мана с присвистом втянул воздух, обжигая лёгкие стремительными порывами ветра.

— Ты просто слишком ко мне привязан, это пройдёт со временем, — просипел он так, чтобы близнец обязательно его услышал, и, как только Неа шумно поднялся и, помявшись перед дверью, ушёл, с горестным стоном осел на пол.

Это и был тот самый выход, единственный правильный выход, о котором говорила Алана. Только вот внутри всё равно все металось из одного угла в другой, будто он был все ещё в клетке.

Мана прикрыл глаза, уверяя, заставляя себя успокоиться, и улегся в кровать, подхватив из сумки книгу и не желая даже покидать сегодня комнату.

========== Тринадцатая волна ==========

Тики с нежностью пронаблюдал за тем, как Алана будит Изу, и облизнул до сих пор горящие от поцелуя губы.

Ему хотелось еще, и сейчас он совершенно не интересовался тем, что там произошло ночью между близнецами. Потому что у него вообще-то была и своя жизнь, и ему хоть ненадолго хотелось как-то… скрасить ее?

Впрочем, это определение здесь было не к месту. Скорее… он хотел побыть с Аланой еще хотя бы недолго. Гладить ее, целовать, ласкать, нежить в своих объятиях, мягкую и теплую, совершенно потрясающую и абсолютно не похожую на ведьму или кого-то вроде.

Мужчина глубоко вздохнул, отгоняя от себя мысль о том, как давно не видел русалку обнаженной — хотя вообще-то в последний раз он ее перевязывал вчера, и сейчас… снова подходило время.

Правда, проблема была в том, что Алане больше не требовались перевязки. Ее шрамы затянулись, и от них остались только рубцы.

Единственное воспоминание о похожих на паруса плавниках.

Девушка ласково погладила зевающего Изу по голове и чмокнула его в макушку, тут же крепко прижимая к себе и слегка раскачиваясь.

— Мы сегодня поздно, да? — обратилась она к Тики с улыбкой, и тот, засмотревшись на нее, что-то неразборчиво промычал в ответ.

Алана рассмеялась, ласково сощурив глаза, и потёрлась щекой об ухо заалевшего и разнеженного ото сна Изу, отчего у Микка внутри все вспыхнуло — она была похожа в этом жесте чем-то на мать, не на Лулу Белл, конечно, которая была довольно черствой и лишнего объятия сыновьям не желала дарить, а на Катерину, чьей нежности и мягкости хватало на всех дворцовых детей.

Тики сглотнул, пытаясь избавиться от наваждения, от желания броситься к ней и обниматьобниматьобнимать, и неловко закусил губу, стараясь выглядеть не таким растерянным, каким на самом деле себя ощущал.

Потому что прикоснуться к Алане хотелось до рези в пальцах, но обманывать её больше не хотелось. Не хотелось использовать перевязку уже прошедших ран предлогом для того, чтобы коснуться тонкой оголённой кожи, чтобы провести пальцами по дрожащим бедрам, по трепещущей спине.

Тики чувствовал себя так, словно дурил Алану, словно был каким-то вором, словно, дракон все спали, осквернял её таким вниманием: грязным, томящим, скрытным, неразрешённым. Ведь он не был её женихом, не был даже ее мужчиной, а всё равно вел себя так, рассматривал и касался её так, будто девушка… была его невестой.

— Ты себя как вообще чувствуешь? — просипел Микк, присаживаясь на кровать рядом с ними и любуясь, как серебрятся длинные растрёпанные пряди в солнечных лучах.

— Все хорошо, не волнуйся, — девушка перевела на него взгляд и ласково сверкнула глазами, глядя куда-то ему на грудь.

На душу?..

— Хорошо, — Тики постарался улыбнуться и медленно кивнул. — Тогда, я думаю, пора заканчивать с перевязками. Шрамы ведь… — он запнулся, ругая себя за то, что напоминает ей, но заставил себя продолжить, — шрамы ведь затянулись.