Жемчужница
Шрифт:
Ей было страшнострашнострашно.
— Прости, — тихо выдохнул мужчина, и, будто не осмеливаясь больше ее касаться и сцепил в замок ладони, глядя куда угодно, но только не на нее. — Прости, я… я был не должен кричать и тем более… даже пытаться тебя ударить, мне не понять вас, и я…
…не должен в чем-то тебя винить?
…не должен пытаться тебя понять?
…не должен больше касаться тебя руками?
Сцилла ошибалась. Она так ошибалась… Руки Тики дарили успокоение.
Алана закусила губу и, на секунду напрягшись всем телом, пытаясь собрать в кулак всю свою решимость, потянулась к мужчине и, не давая себе возможности
Тики издал какой-то удивлённый возглас, крупно вздрогнув, словно даже и не ожидал, что она может вот так на него броситься, словно был уверен, что она его боялась\ненавидела\видеть не желала (а она желалажелалажелала!), и вдруг прижал к себе мгновение спустя, крепко обнимая и бережно касаясь спины пальцами.
— Это ты прости меня, — затараторила Алана, стремясь объяснить ему, показать ему, рассказать ему, как сильно (неимоверно сильно!) ей хотелось вновь вот так обнять его. — Прости, что не сдержалась, прости, что я такая идиотка, да, но, прошу тебя, пожалуйста… — она запнулась и вскинула на него глаза, замечая, как в каюте поднялся ветер, закрутив в словно бы неуверенном круговороте бумагу и мелкие безделушки. — Пожалуйста, не ненавидь меня.
Тики ошалело моргнул, и ветер замер на мгновение, но сразу же пустился вскачь, как и заполошно забившееся сердце мужчины. У самой Аланы сердце колотилось в груди не слабее — как будто выскочить прочь хотело и оказаться у Тики в руках. В его ласковых надежных руках.
Она ведь могла ему довериться, правда? Он ведь не злился? И не боялся?
Девушка ощутила, что мелко-мелко дрожат пальцы, и снова прижалась к мужчине, пряча пылающее лицо у него на плече, подаваясь к нему всем телом, желая спрятаться в его объятиях и успокоиться. И — греться в горячих прикосновениях его губ к своим вискам и щекам, мечтая, но не смея ответить тем же.
Потому что… потому что если это жест такой дружеской привязанности — как с Маной, в которого был словно бы влюблен собственный брат — то этого слишком мало. Хоть и до ужаса лично — потому что в ответ на каждое такое прикосновение Алана краснела, расцветала и ощущала себя счастливой.
Вот как сейчас почти что — потому что Тики прижимал ее к себе и гладил, и был таким… таким… что даже захоти отстраниться — Алана бы не смогла.
Таким, что хотелось позволять к себе прикасаться, трогать себя — свои бедра, колени, щиколотки. Позволять поглаживать нежную чувствительную кожу и дрожатьдрожатьдрожать.
— Дурочка… — пробормотал Тики ей в волосы; ветер в каюте как будто внезапно стих. — Я же… же так за тебя волнуюсь, я же хочу сберечь тебя, вдруг ты… вдруг ты не… — он задохнулся собственными словами и шумно втянул носом воздух, напрягаясь, стискивая ее в кольце рук сильнее — и замирая так.
Алана судорожно вздохнула, замотав головой из стороны в сторону, потому что прекрасно поняла, чего так и не смог сказать Микк.
Нет, она не станет ведьмой. Нет, она не способна ненавидеть настолько, чтобы стать ей.
Она не хочет становиться такой.
Она хочет быть рядом с Тики, потому что только рядом с ним девушке кажется, что всё хорошо. Что больше никто её не тронет.
Потому что только рядом с Тики Алана думала, что теперь в безопасности.
А потому нужно было успокоить слишком трепетного, такого дрожащего, такого эмоционального мужчину, нужно было заверить его в том, что теперь всё точно
будет хорошо.Мана касался губами её висков или щёк, когда пытался успокоить. А русалки всегда водили носом по скулам или касались лбом уха, и Алана помнила, как нежно обнимал её Рогз и крепко стискивал в объятиях, зарываясь лицом в серебристые волосы и касаясь самым кончиком носа её собственного.
У Рогза взгляд был совершенно бесовским — тёмным словно морская пучина, с огнём на самом дне.
Алана, какая-то слишком трепещущая, ужасно взволнованная, потянулась к Тики, чувствуя, как оголённая грудь трётся об его рубашку (и как заливаются щёки румянцем непонятно почему), и лихорадочно зашептала, заключив его лицо в ладони и всматриваясь в удивлённые золотые глаза:
— Там был ты, понимаешь? Если бы с тобой вдруг что случилось, она бы не отделалась бы так просто, ведь ты же, ты же… ты же… — она запнулась, закусив губу и стремительно отведя взгляд.
Ты же такой замечательный. Такой потрясающий.
Я же люблю тебя, кажется. Как же мне жить без тебя?
Сердце внутри словно желало пробить рёбра, в животе что-то закрутилось, сжалось, завязалось в тугой узел, который было просто невозможно распутать.
Алана — всё ещё слишком трепещущая, всё ещё слишком лихорадочная — неуклюже коснулась губами мужской щеки в каком-то странном порыве этого непонятного (хотя, ясное дело, понятного) желания успокоить его.
Это получилось… смешно, пожалуй. Смешно, нелепо и странно — с тихим, но звучным чмоканьем, от которого в лицо девушке бросилась краска. Губы жгло, и Алана, зажмурившись, ткнулась носом замершему мужчине в щеку, разрываясь от желания к нему прикоснуться — и попросить его прикоснуться к ней.
Потому что это было бы слишком нагло, слишком самонадеянно, слишком… слишком.
Тики зарылся ей пальцами в волосы, легко и мягко поглаживая по затылку и спускаясь к шее. Разогнал по спине щекотные ласковые мурашки, едва не доводя девушку до исступления, и в ответ на секунду прижался губами к ее виску.
И сразу стало так спокойно — как будто вакуум, абсолютная тишина, не нарушаемая даже шумом волн за бортом. Как будто все напряжение внезапно схлынуло, уплыло — как ушедшие на дно Сцилла и Харибда. И остались только они вдвоем — Алана (русалка, которая больше не может плавать) и Тики (человек, в которого она влюблена).
Грудью — удивительно напряженной, налитой грудью — девушка по-прежнему прижималась к нему, и это было… это было ужасно лично, почти… интимно и настолько… настолько…
Алане было жутко стыдно за свои мысли, но на самом деле она очень хотела знать, что же делают мужчины на суше с женщинами, как ласкают их, если грудь у них — это предмет… влечения.
Щеки полыхали румянцем.
Интересно, она нравится Тики хоть немного? Она смущала его своим видом, когда он требовал от нее одеться? Или… или это…
Но спросила в итоге, разумеется, девушка совсем о другом.
— Тики… — тихо выдохнула она, чуть расслабившись и наконец решившись открыть глаза — и найдя в себе силы расстаться со своими заманчивыми фантазиями. — А ты… ты можешь меня причесать?..
Признаваться в том, что ей ужасно хотелось ощутить его пальцы на себе, было нельзя — это слишком смущало и было ужасно стыдным, даже похабным и чем-то грязным, потому что это для неё Тики был прекрасным и любимым, а вот была ли сама Алана для него такой?