Женщины

Как только колонна подошла к Национальной аллее, пение смолкло, хотя никто специально не призывал к тишине. Никаких песен. Никаких разговоров. И даже никаких покашливаний. Они просто шли — вместе, все эти люди, что сражались на ненавистной войне, люди, которых не принимали дома и которые до сих пор не понимали, как относиться ко всему, что с ними было. Над головой летели вертолеты. Фрэнки искала в толпе других женщин — медсестер и Пончиковых кукол, но кроме них с Барб и Этель женщин тут не было.

На аллее стояли три красные пожарные машины, прохладный ветер развевал над ними американский флаг. На траве перед Отражающим бассейном в ожидании ветеранов собрались их близкие — родственники, дети на плечах у родителей, матери с фотографиями погибших сыновей. Лаяли собаки и плакали малыши. Над головами пролетели пять истребителей, один отделился от группы — фигура высшего пилотажа в память о погибших.

Такого приема этим людям еще не устраивали.

Ветераны постепенно рассеивались — присоединялись к семьям, здоровались со старыми друзьями, которых не видели много лет.

— Пойдем. — Барб потянула Фрэнки за руку.

Фрэнки помотала головой:

— Идите, девочки. Вы должны быть со своими семьями. Мы встретимся позже.

— Ты хочешь быть одна? — спросила Этель.

«Я и так одна», — хотела ответить Фрэнки, но вместо этого повторила:

— Идите.

Подруги ушли, и Фрэнки стала пробиваться сквозь толпу.

И наконец — Стена. Над зеленой травой возвышался черный гранит, в полированном камне отражалось людское мельтешение. Возле мемориала замер почетный караул.

У Фрэнки перехватило дыхание. Даже издалека ей был виден нескончаемый список имен. Больше пятидесяти восьми тысяч человек.

Целое поколение мужчин.

И восемь женщин. Все медсестры.

Имена павших.

Кто-то постучал по микрофону, тот пронзительно заскрипел и привлек внимание толпы.

Раздался мужской голос:

— Та жертва, которую павшие принесли во время службы, велика и неоспорима… Стоя здесь, перед монументом, в отражении этого темного зеркала мы видим возможность отпустить боль, горе, обиду, печаль и вину…

Мужчина говорил о мире, который отвергал вернувшихся солдат, о том, что американцы встретили их равнодушием, не проявив и намека на уважение к тому, через что они прошли. Закончил он словами, которых Фрэнки и остальные ветераны ждали все эти годы:

— Добро пожаловать домой и спасибо вам!

Солдат рядом с Фрэнки заплакал.

Собравшиеся запели «Боже, благослови Америку».

К ним присоединились голоса других — родных, просто зрителей.

Когда последние слова песни затихли, мужчина у микрофона снова заговорил:

— Леди и джентльмены, Мемориал памяти ветеранов Вьетнама торжественно открыт.

Толпа разразилась криками, раздались аплодисменты.

На трибуну поднялся кто-то еще. Седой ветеран в выцветшей форме.

— Спасибо, что наконец вспомнили о нас.

Сквозь толпу проталкивались журналисты и операторы в поисках материала для вечерних новостей.

Фрэнки прошла вперед по покатой лужайке. Она увидела женщину с фотографией погибшего мужчины, рядом стоял подросток в великоватой, явно отцовской форме.

Приближаясь к черной гранитной стене, в именах павших солдат Фрэнки видела собственное отражение — худая длинноволосая женщина в форме и холщовой панаме.

— Фрэнсис.

Она обернулась и увидела родителей.

— Вы приехали! — воскликнула Фрэнки.

Мама прижимала к груди фотографию Финли. Папа крепко держал жену за руку.

— Я хотела увидеть его имя, — тихо сказала мама. — Имя моего сына. Он хотел бы, чтобы я пришла.

Втроем они приблизились к стене, стали вглядываться в имена и даты.

Вот.

Финли О. Макграт.

Фрэнки дотронулась до гранита — к ее удивлению, камень оказался теплым. Она погладила выгравированные буквы, вспоминая смех брата, вспоминая, как он дразнил ее, как рассказывал сказки перед сном.

Я стану великим американским писателем… Сюда, Фрэнки. Твоя волна. Греби сильнее. Ты поймаешь ее.

— Привет, Фин, — сказала она.

Было приятно думать о нем, о том, каким он был, каким остался в ее памяти. Думать не как о военной потере, но как о любимом брате. Все эти годы она вспоминала лишь его смерть, но теперь, у этой стены, она думала о его жизни.

Она услышала, как рядом плачет мама, — от этих тихих всхлипываний на глазах у Фрэнки тоже выступили слезы.

— Он здесь, — прошептала Фрэнки. — Я его чувствую.

— Я всегда его чувствую, — отозвалась мама, голос ее был полон печали.

Отец стоял рядом, напряженный, окаменевший, со стиснутыми челюстями, даже здесь он боялся показать свое горе.

— Мэм?

Фрэнки почувствовала чью-то руку на плече.

— Мэм.

Она повернулась.

Мужчина примерно ее возраста, с бакенбардами и растрепанной бородой. На нем была рваная, выцветшая форма. Он сдернул с головы панаму с нашивками Сто первой воздушно-десантной дивизии.

— Мэм, вы были там медсестрой?

Фрэнки чуть не спросила, откуда он узнал, но сообразила, что на ней форма, а на груди — крылатый армейский значок.

— Да, — ответила она, всматриваясь в лицо мужчины и пытаясь вспомнить его.

Может, она держала его за руку, может, писала за него письмо, фотографировалась с ним или подавала воду? Она не помнила.

— Фрэнки, ты… — заговорил отец.

Она подняла руку, останавливая его. И он впервые ее послушался.

Солдат пожал ей руку, глядя прямо в глаза. Стоя здесь, на Национальной аллее, рядом с отполированной черной стеной, они ощущали одно — ужас, горе, боль, гордость и вину. Она подумала: «Вот мы и здесь, впервые после войны, все вместе».

— Спасибо вам, мэм, — сказал солдат.

Фрэнки кивнула.

Она чувствовала на себе взгляд отца. Повернулась к нему и увидела слезы в его глазах.

— Финли нравилась его служба, папа. Он постоянно писал мне об этом. Он был на своем месте. Ты не должен себя винить.

— Думаешь, я виню себя за то, что отправил сына на войну? Да, виню. И мне с этим жить. — Он с трудом сглотнул. — Но еще больше я виню себя за то, как обошелся с дочерью после ее службы.

Фрэнки резко втянула воздух. Как долго она ждала этих слов!