Женщины

Тишина. Даже дождь не стучал по крыше.

Фрэнки взяла швабру и начала смывать кровь с бетонного пола. В ее обязанности это не входило, но она все равно это делала. Хотя ноги еле держали, внутри бурлил адреналин.

Она пыталась вытереть лужу крови, но та лишь расплывалась и снова собиралась на прежнем месте.

В операционную вошел Гэп, кивнул санитару, который за столом у входа занимался бумагами, и подошел к Фрэнки. Хирург тронул ее за плечо:

— Оставь это, Макграт.

В его взгляде она видела грусть, жалость и понимание — Фрэнки знала этот взгляд. Все медики смотрели так друг на друга после МАСПОТа, когда единственное, что ты мог посчитать, — людей, которых не спас.

За последние десять дождливых дней Фрэнки больше сотни часов провела за операционным столом рядом с Гэпом. Она знала, что он никогда не потеет, независимо от погоды и сложности операции, знала, что напевает «Ну что за позор» [25] , когда все получается, и сердито цыкает, когда дела идут плохо. Знала, что он носит обручальное кольцо, очень любит жену и волнуется за сына. А еще она знала, что он крестится после каждой операции и что на шее рядом с жетоном у него висит святой Христофор — прямо как у нее.

25

Ain’t That a Shame (1955) — песня Фэтса Домино и Дейва Бартоломью.

— Выметайся отсюда, Фрэнки. В Парке намечается дискотека. Иди выпусти пар, а то сейчас взорвешься. — Он устало улыбнулся.

Фрэнки знала, что Гэп прав. Она сняла халат и вышла из операционной. По дороге завернула в свою хижину, взяла чистую одежду и полотенце.

Света в душевых не было, она быстро помылась и надела шорты с футболкой. Вернулась в хижину, сменила перепачканные кровью и глиной кроссовки на легкие плетеные сандалии с закрытыми носами и направилась в Парк, где уже вовсю гремели «Битлз».

У самодельного тики-бара трое мужчин курили и пили. Рядом шелестели пожухлые банановые ветки. Вокруг желтыми огоньками горели тики-факелы, отправляя в ночное небо клубы черного дыма.

Барб сидела в шезлонге рядом с колонками, курила и подпевала битловской «Эй, Джуд» [26] .

Фрэнки взяла стул и села рядом. Перевернутая картонная коробка служила столиком, на котором стояла полупустая бутылка джина и переполненная пепельница.

— Уже помылась, — заметила Барб. — И когда ты все успеваешь?

26

Hey Jude (1968) — песня «Битлз».

— Кровь забилась даже в подмышки. Это вообще возможно? И да, вода была холодной. Это стоит добавить в туристический буклет Плейку.

— С таким сервисом они не продадут ни одной путевки.

Фрэнки достала сигарету из пачки и закурила.

— Сегодня пришла почта. Смотри, что прислал мой брат Уилл. — Барб протянула Фрэнки фотографию, вырезанную из газеты, — Белый дом и люди без счета перед ним. На одном из плакатов можно было разобрать «Джонсон вон!». На другом — «Ради чего мой сын погиб во Вьетнаме?».

— И правда, ради чего? — сказала Фрэнки, откинувшись на спинку стула.

— Мама прислала газету со статьей о протестах в Вашингтоне. Сотни тысяч людей собрались у Мемориала Линкольна.

Фрэнки не знала, что на это ответить, по правде говоря, она даже не знала, что об этом думать. Мир протестов и хиппи был так далек. Чем он мог помочь мальчишкам, которые здесь умирали? Скорее, наоборот. Из-за этих протестов парни чувствовали, что их жертвы напрасны, или еще хуже — что они делают что-то неправильное.

— Мир сошел с ума.

— Да-а, — протянула Барб, — не то слово. Слышала, Канада требует, чтобы США прекратили огонь в Северном Вьетнаме? Канада. Уж если они открывают рот, мы точно свернули не туда, — заключила Барб, выдыхая дым.

— Да.

Заголовок на первой полосе свежих «Звезд и полос» сообщал: «Война почти окончена. Победа близка».

То же самое писали после смерти Финли. Но сколько еще жертв было потом.

В войне нет победителей. По крайней мере, не в этой. Лишь боль, смерть и разрушения. Хорошие парни возвращаются домой или сломленными и искалеченными, или в похоронном мешке. На гражданских сбрасывают бомбы, целое поколение детей теряет родителей.

Как эти смерти и разрушения могут остановить коммунизм? Разве может Америка поступать правильно, сбрасывая бомбы на деревни, где живут одни дети и старики, и выжигая напалмом все вокруг?

7 ноября 1967 г.

Дорогие мама и папа,

У меня был плохой день. Я даже не знаю, почему именно. Просто еще один день в Семьдесят первом. Ничего особенно ужасного.

Боже. Сама не верю, что это пишу.

Если бы я начала рассказывать вам о массовом потоке пострадавших, вы были бы в ужасе. Я в ужасе сейчас, но еще ужаснее то, что обычно я переношу это спокойно. Хотите узнать, как можно, увидев такое, продолжать дышать, есть, пить, смеяться и танцевать? Сама жизнь начинает казаться непристойным занятием, но, зная, какие жертвы приносят солдаты ради страны, ради нас всех, не жить ее, эту жизнь, кажется еще непристойнее.

Рядом с Дакто сейчас ведутся ожесточенные бои. Погибают не только американские солдаты. Вьетнамцы тоже страдают и умирают. Мужчины. Женщины. Дети. На прошлой неделе разбомбили и сожгли целую деревню. Почему? Потому что никто не знает врага в лицо, наших мальчиков убивают снайперы в джунглях, из-за этого солдаты как на иголках. Постоянный страх очень опасен.

Пустая трата жизней, пустые обещания. Я мало что понимаю, но я понимаю солдат. Я называю их «мальчиками», потому что они все так молоды. Но они мужчины, которые сражаются за свою страну. И я хочу им помочь. Я стараюсь больше ни о чем не думать. Для кого-то из них я буду последней американкой, которую они увидят, и это кое-что значит. Вы не поверите, сколько пациентов хотят сфотографироваться со мной до выписки.

Вы все время пишете об антивоенных протестах и сожженных флагах. В «Звездах и полосах» об этом ни слова. Мама Барб сказала, что Мартин Лютер Кинг назвал эту войну неправедной. Я и сама начинаю так думать. Но разве нельзя поддерживать наших ребят и при этом ненавидеть войну? Наши парни каждый день умирают, отдавая долг стране. Разве это уже ничего не значит?

Очень люблю, Ф.

P. S. Пришлите, пожалуйста, крем, духи, кондиционер для волос, полароидные картриджи и свечи. Проклятое электричество постоянно отключают.

В середине ноября на Центральное нагорье пришла жара. Вездесущая грязь высохла и превратилась в мелкую красную пыль, которая покрывала все вокруг, проникала в легкие и глаза, подкрашивая слезы. Фрэнки постоянно протирала лоб мокрой тряпкой, но это не спасало — пыль забивалась в морщинки, тонкой причудливой сеткой ложилась вокруг глаз, оттеняла белизну зубов. Капли красного пота стекали по вискам, ползли по спине. Жара сводила с ума не хуже дождя и грязи. Спать было совершенно невозможно, поэтому после работы все собирались в Парке и слушали американскую музыку, пытаясь заглушить шум войны.

— Отдыхай, Фрэнки. — Гэп взял ее за плечи и развернул к выходу из операционной. — Барб ушла час назад.

Фрэнки кивнула. Неужели она на секунду заснула? Сил спорить не было. Она сняла маску, перчатки, операционный халат и бросила в мусорку.

Улица. Солнечный свет.

С непривычки она заморгала. Который час? Какой сегодня день?

Вперед, Фрэнки.

Она вышла на дорожку, кругом сновали люди, уставшие и неразговорчивые. Двери столовой то и дело открывались и закрывались.

Перед моргом на двух небольших подмостках лежали носилки. Рядом были сложены мешки с телами.

Фрэнки медленно подошла к носилкам, на которых лежал мертвый солдат. Она надеялась, что ему не пришлось умирать здесь в полном одиночестве. Это был молодой — слишком молодой — темнокожий парень. У него не было ног, осталась только одна рука, она безвольно свисала с носилок, почти касаясь окровавленной земли.

Фрэнки потрясла его молодость. Ей самой был только двадцать один год, но она чувствовала себя старухой. Все эти парни шли в армию в основном добровольно, а здесь в них стреляли, их рвали на части. Большинство из них были черными, или латиносами, или бедняками, которые попадали во Вьетнам сразу после школы. У них не было родителей, которые, подергав за ниточки, могли бы уберечь их от армии, определить в Национальную гвардию или пристроить в колледж, у многих из них не было девушки, которая согласилась бы за них выйти. Некоторые шли добровольцами, чтобы самим выбрать род войск, иначе во время призыва их бы отправили неизвестно куда.