Жестокая конфузия царя Петра

— То не грех, ваше царское величество, а благодать, ниспосланная свыше, — без обиняков отвечал Феофан. — Ибо любовь есть чувство божественное. Родители Иисуса жили в любви, и Господь даровал им согласие. И все угодники Божьи были любвеобильны: любовь к Отцу Небесному сочеталась у них с любовию к жёнам своим. Всякой твари земной Бог любовь дарует, что же говорить о человеках.

Как всегда, утешил Феофан, был рассудителен и разумен — истинный проповедник. Однако Пётр решил обуздать чувства, ибо наступали времена против бывших труднейшие, напряжение нарастало повсечасно. Твердил: «Пётр есть камень, камень, камень! Отныне воля холодному уму, а не сердцу. Есть порог, его же не переступать».

Мудр Феофан, потому и не любят его черноризцы, завидуют: проповедническому дару, многоязыкости — в латыни, в греческом, в польском, в немецком преуспел. Решил: воротимся из похода, заставлю рукоположить его во епископы.

Министры стеклись, был полный сбор.

— Господа совет, предстоит нам завтра слученье с господарем Кантемиром, понеже он своей особою нам навстречу прибывает. Полки выстроить, седалища приготовить. Речи будем говорить: я, Гаврила Иваныч и Феофан на латыни. Поднести бы некую редкость.

— Персону вашего царского величества — чего уж лучше, — подсказал Шафиров. — Аккурат прибыли вместе с мягкой рухлядью.

— Вот-вот, — одобрил Пётр. — И соболей до сорока: господа Сенат подладили.

— Много милостей оказали мы господарям, — проворчал Головкин. — А что имеем?

— Более всего обещаний, — ухмыльнулся генерал-фельдцейхмейстер Яков Вилимович Брюс, известный чернокнижник. — Сколь уже издержали денег, мехов, пожаловано кавалерий святого великомученика Андрея Первозванного, а всё покамест втуне.

— Да и обещания с каждою милей приближения нашего в сии пределы ровно высыхают, — почёл нужным вставить Шафиров. — От небесного жару, — хихикнул он. — Сколь много провианту обещано, а где он? На Москве капитан Прокопий, посланец господаря, трактовал со мною о тридцати тысячах конницы...

— Записано то было, — подтвердил Головкин с охотой. — Ныне же речь ведут о пяти тысячах.

Вспомнили и об обширных обещаниях господаря Брынковяну, ныне замолкшего. Обещания таяли по мере приближения российской армии к пределам княжеств, к театру военных действий. А ныне, когда войско перешло Прут, и вовсе растаяли.

Царь молчал, ждал, пока все выскажутся. А их всех словно бы прорвало: тяжкие переходы, возраставшая убыль в людях, умножающееся число больных, ополовиненный солдатский котёл, летние жары... Неужто и союзники ненадёжны? Выходит, так.

— Вот что, господа совет, — хмуро произнёс Пётр, — надобно жить верою в то, что предназначенье наше исполнится. Заутра торжество, надеюсь, его не омрачат сумнения. Я князю Кантемиру склонен верить. Ныне ему отступу нет. И что может, то он и исполнит. Да и нам с вами дороги назад нет. Укрепим дух свой и положимся на милость Божию.

«Да, князю Кантемиру отступу нет — он припёрт российским войском в собственной столице, — размышлял Пётр, когда совет был отпущен. — Теперь и турок о том сведан, что он нас принял и навстречу вышел, — предаст его мучительной казни. Затевая тайные сношения со мною, понимал, что приход наш неотвратим. Полтава многих вытрезвила, и ныне с боязливостью глядят на нас. Господарь же Брынковяну приумолк и пособления более не сулит. Оно и понятно: визирь у него под боком, а мне его покамест не достать. Ждёт: кто возьмёт верх — визирь али я. Тогда и к победителю пристанет. Да и Кантемир погодил бы до исхода, да уж мы тут.

Жалко их: нету у них ни силы воинской, ни отважности, более всего страшна им немилость султанова. Дорого, сказывают, плачено ими за господарский трон: турок ничего даром не даёт, а всё норовит поболе забрать. Опять же раздоры, зависть меж бояр и господаря. Ровно как у нас. Везде власти домогаются, ищут у государя чести да прибытку... Погладим, каков он, господарь Кантемир. Говорят, великой учёности персона — мне то по сердцу, стало быть, человек достойный...»

В четыре утра, чуть забрезжило на востоке, царь был уже на ногах. Лёгкий туман зыбился над спящими деревами, над рекою, над лагерем, обозначенным тлеющими костерками. Время от времени протяжно перекликались дозоры. А за рекой монотонно, как по часам, скрипел коростель: скрип, скрип, скрип.

— Вставай, матушка государыня, — Пётр наклонился над постелью — пришлось сгибаться чуть ли не вдвое — и чмокнул Екатеринину тёплую щёку. — Вставай да нарядись как должно царице: на смотрины едем.

Екатерина потянулась, зевнула, ещё вся во власти сна, не вполне понимая, что от неё требуется. Потом быстрым движением откинула покров, соскользнула на ковёр и прильнула к Петру жарким ото сна телом, целуя его в щёки, в губы, в глаза. Она уже освоилась со своим положением царицы и дозволяла себе вольности, о коих страшилась прежде и подумать.

— Полно, матушка, полно, поторопись.

— Господин мой великий, не осрамлю царского величества, кликну девок, они меня живо вырядят.

Спустя час лагерь ожил. Свита была на ногах, ждали приказов государя. Пётр было заколебался: в каком наряде предстать пред господарем, но тотчас решил: в Преображенском мундире. Да и можно ли иначе?

Вскоре царский кортеж был уже на правом берегу Прута и неспешно подвигался к Яссам.

Солнце выкатилось из-за горизонта, и мало-помалу всё окрест окрасилось в блёклые пока ещё цвета дня, заблистало мириадами росинок на листьях, на траве, словно бы и сама природа готовилась к торжеству и предвкушала его.

Вот вдали показались массы войск в пешем строю, группы всадников, кареты. Их ждали... И стоило им приблизиться, как гулко раскатилось русское «ура!» и заиграла полковая музыка.

Российская инфантерия под предводительством генерал-фельдмаршала Бориса Петровича Шереметева встречала своего государя. Встречала восторженными криками, музыкой, пушечной пальбой.

Навстречу кортежу царя подвигался господарь Димитрий Кантемир. Он и бояре были верхами. Конь нервно перебирал ногами — великолепный арабский скакун, Кантемир сидел в седле точно влитой, и Пётр невольно залюбовался им и живописной группой.

В дюжине шагов Кантемир с необычайным проворством и даже изяществом соскользнул с коня и пошёл навстречу царю. Оба с любопытством вглядывались друг в друга.

Господарь был в пышном одеянии, напомнившем Петру одеяние турецкого посла. Вершиною его была высокая, как бы боярская шапка, увенчанная султаном. В нескольких шагах от него шествовало княжье семейство в полукольце бояр.

Вот они сошлись, и Кантемир преклонил колено. Он был малого росту, а когда обнажил голову, оказался чуть ли не по пояс царю.