Жестокая конфузия царя Петра
Шрифт:
Пребываем при сём милостию нашею к вам склонный
Пётр.
Из обозу от Сороки, июня 16 дня 1711».
Сладили письмо. Пётр подписал, запечатали, призвали фельдъегеря с командой. И они поскакали по правому берегу Днестра, по всем сообщениям безопасному от татар.
Царь уселся наконец за шахматную игру с Феофаном. За игрой вызывал царь его на мудрования, ибо мудрствовал монах весьма затейно.
Феофан скептически относился к другому, фавориту царя из духовных — местоблюстителю патриаршего престола Стефану Яворскому. И не преминул высказаться на сей счёт.
— Указ сей привлечёт разноязыкие народы к престолу вашего царского величества, а потому он весьма разумен, — горячился Феофан. — Тако соблюдён государственный интерес. Митрополит же хощет поставить интерес церкви выше государственного.
— Посему я и патриаршество упразднил, что церковь норовила в дела государства мешаться и владыку духовного поставить над земным, — Пётр назидательно поднял палец. — Власть в государстве над животами подданных принадлежит едино царю, а над душами — Богу. Православие от века главная наша вера, в том сомнения не было и нет, и таковой остаётся. Хулители его наносят стыд государству и не могут быть терпимы...
Пётр охладевал к Стефану тем более, что доходили до него слухи, что митрополит не одобряет утеснения монастырских доходов, не одобряет и заточения Евдокии в монастырь, а стало быть, не благословит брака с Екатериной.
Феофан же входил в силу, как духовный мыслитель. И Пётр привязывался к нему всё более. Ему нравились мысли монаха об устроении церковного управления без патриаршего единовластия, но с владычного совету. Нравились рассуждения о власти монарха, единодержавии в государстве.
Сейчас, передвигая фигуру за фигурой, царь задавал Феофану заковыристые вопросы:
— В чём, полагаешь, Феофане, истинное блаженство состоит?
Резва была мысль монаха, с ответом он не медлил:
— Нет сомнения, что истинное блаженство состоит в том, в чём человек был подобен Богу и создан по образу и подобию его: так как Бог есть блаженнейший, и нет в нём ничего такого, что не было бы величайшее благо...
— Шах тебе объявляю и гляну, как вывернешься.
— И царю не поддамся: спрячу короля своего за турус.
— Смело речёшь, Феофане.
— Учен смелости от государя и повелителя своего, смиренный его выученик и раб, — без запинки отвечал Прокопович.
— Скажи-ка речь о любви к государю, — усмехался Пётр, — пока я промыслю, как твоему королю конец учинить.
Феофан не помедлил. Передвинув фигуру в чаянии спастись от поражения, он начал:
— Когда слух пройдёт, что государь кому особливую свою являет любовь, как все возмутятся, все к тому на двор поздравлять, дарить, поклонами почитать, служить и умирать за него будто бы готовы. Един службы его исчисляет, коих не бывало, другой красоту тела описует, хотя харя крива; тот выводит рода древность, хотя предок был харчевник либо пирожник. Льстивость сия охуждения достойна, ибо не заслугами питаема, а единственно надеждою на приближение к государю чрез любимца его...
— Шах тебе, златоустый, — перебил его царь. — Гляди веселей да бди!
— Закроюсь, государь.
— А тако кем закроешься?
— Ретируюсь.
— Глади теперь — карачун твоему королю. Нету ему более хода.
— Не можно устоять против царя и великого
князя московского и прочая, и прочая, и прочая, — Феофан поднял руки вверх, а затем быстрым движением положил ниц своего короля. — Так и султан турецкий, и войско его не устоят.— А кто только что изрекал: льстивость охуждения-де достойна, — засмеялся Пётр.
— Так то не льстивость, а святая правда. И да расточатся врази его!
— Благослови тя Господь, Феофане. Ловок ты и быстр умом. Быть тебе в моих советниках, — Пётр поднялся и с хрустом потянулся. — Однако пришло время нам переправляться и далее поспешать. Меж тем охота мне крепость Сорокскую осмотреть, ибо зело занятна она с виду.
Солнце клонилось долу. Днестровская быстротекучая вода играла множеством бликов. Царский обоз медленно продвигался к правому берегу. Пётр пересел в карету Екатерины — для бережения.
Вода пахла рыбой и свежей травой. Река покачивала мост, словно баюкая тех, кто переправлялся. Наконец карета скатилась на берег, взрытый множеством копыт, колёс и ног, и стала подыматься вверх.
Ворота крепости были предусмотрительно распахнуты. Царя и его свиту встречал комендант крепости, а по-тамошнему пыркэлаб.
Пётр резво поднялся на башню, прошёл по крепостной стене.
— Га! Нетто это крепость? — развёл он руками. — Кого бы стала она оборонять и сколь гарнизону тут поместилось бы. Нет, это склад, магазин. Генерал Гешов станет складывать тут провиант и амуницию, словом, всякий припас, который сплавлен будет по реке. Для складу она и строена.
Становилось прохладно. На крепостной высоте свободно реял ветер. Селение у подножья крепости уступами взбиралось в гору. Крут был склон, в почти отвесном теле его темнели отверстия — пещеры, словно ласточкины гнёзда. Солнце всё снижалось и снижалось, норовя скрыться за дальними холмами.
Царь глянул вниз, на мост. Переправлялись гвардейские полки. Шли чинно, шаг в шаг. Пронзительно надрывались дудки, барабанщики отбивали такт, дабы шли веселей.
— Кто сию крепость возвёл? — обернулся Пётр и вопросительно глянул на пыркэлаба. Толмач перевёл. Пыркэлаб — крупный черноволосый мужик с бегающими глазами находился в совершенном обомлении. Отвечая, он еле шевелил губами.
— Одни говорят, господарь Петру Ратеш, другие же — генуэзские купцы для хранения товаров, — пересказал толмач.
— Вот-вот, сие верно, — обрадовался Пётр. — Как я и говорил. Пущай палатки разобьют под крепостными стенами — заночуем тут. А завтра, как развиднеется, продолжим путь.
...Обнял захолодавшую Екатерину, прижал её к себе:
— Соскучился я, Катинька.
— А я-то, я-то, государь-батюшка. Каково мне, заброшенной.
И она, осмелев, прижалась к своему повелителю.
Глава одиннадцатая
ПРЕСТОЛ И ВОЛЯ
Как рыбы попадают в пагубную сеть и
как птицы запутываются в силках, так
сыны человеческие уловляются в бедственное
время, когда оно неожиданно находит на них.
Сенат — Петру