Жестокая конфузия царя Петра

— Достанут, государь, — уверенно заявил Брюс. — Осьмифунтовые достанут.

У турок наступил час молитвы, они готовились к вечернему намазу. Русские тоже молились, осеняя себя крестным знамением. Самую короткую молитву возносили они к небесам:

— Отче наш, иже еси на небеси! Да святится имя Твоё, да приидет царствие Твоё, да будет воля Твоя...

И ещё:

— Спаси, Господи, и помилуй раб твоих: отца моего духовного, родителей моих, сродников, начальников, наставников, благодетелей, любящих и ненавидящих мя... Упокой, Господи, души усопших раб Твоих...

И ещё:

— Спаси, Господи, люди твоя и благослови достояние Твоё, победы благоверному царю нашему Петру Алексеевичу на супротивныя нехристи даруя...

Передышка наконец наступила. Желанная передышка. Час обращения не только ко Всевышнему, но и к разуму.

— Господа начальствующие, извольте ко мне на совет, — Пётр сделал приглашающий жест.

Перед этим боярин Ион Некулче допросил пленных. Они показали: янычары взбунтовались и пригрозили визирю перевернуть котлы вверх дном, что означало непокорство и отказ идти в бой.

— Вы слышали, господа? Видать, мы славно потрудились. Но что далее? — вопросил Пётр. — Глад и погибель? Коней, почитай, скоро доедим. А как без оных будем? Турки да татары нас кругом обложили, ровно охотники медведя в берлоге. Вижу один выход — замиренье. Янычарский бунт нам весьма на руку.

— Лучше погибнуть, нежели положить оружие! — воскликнул горячий Михаила Голицын.

— Погибнуть проще простого, — усмехнулся Головкин. — Государь дело говорит: надобно писать визирю, на каких кондициях согласен на мир.

— Мы можем пробиться, господа, — высказался обычно молчавший Адам Вейде.

— Пробиться-то мы пробьёмся, а какой ценой, сколь людей положим, — возразил Пётр. — Гаврила Иваныч резонно молвил: писать надо визирю от твоего имени, Борис Петрович, как ты есть начальствующий над войском. Турок сколь народу положил, пришёл в изнеможенье. Может, и сговоримся.

Сочиняли письмо визирю Головкин с Шафировым. Шереметев подписывал, а Пётр утвердил. Вот как оно выглядело:

«Сиятельнейший крайней везир его салтанова величества. Вашему сиятельству известно, что сия война не по желанию царского величества, как, чаем, и не по склонности салтанова величества, но по посторонним ссорам. (Намёк на Карла). И понеже то уже дошло до крайнего кровопролития, того ради я за благо рассудил вашему сиятельству предложить, имеете ль склонность, как мы о том имели известие, не допуская до такой крайности, сию войну прекратить возобновлением прежнего покоя, которой может быть к обоих сторон ползе и на добрых кондициях. Буде же к тому склонность не учините, то мы готовый и к другому, и Бог взыщет то кровопролитие на том, кто тому причина. И надеемся, что Бог поможет в том нежелающему. На сие ожидать будем ответу и посланного сего скорого возвращения. Из обозу, июля в 10 день 1711-го».

Началось тягостное ожидание. Но виду велено было не показывать. Пётр приказал играть полковой музыке: у нас-де дух не упадал. В самом деле, все — от нижних чинов до самых верхних — приободрились. Музыке аккомпанировали турецкие пушки: топчу-артиллеристы подтянули все свои четыреста орудий и палили, не жалея ни ядер, ни картечи. Палили в белый свет, дабы учинить побольше шуму. Шум был большой, урон малый.

Генерал Видман предложил устроить вылазку: есть, мол, охотники, и он ручается за успех. Царь согласился: пусть визирь знает, что русские не только обороняться горазды, но и наступать. И ихнее окружение неспособно сломить боевой дух.

Генерал быстро построил ударный кулак: впереди гренадеры, за ними казаки и молдаване. Он произнёс горячую, но краткую речь, которую никто не понял: генерал был из австрияков, служил в цесарских войсках и воевал с турком.

Кое-как поняли задачу: сшибить турецкие батареи. Всё едино: ответа на письмо Шереметева всё не было, не возвратился и парламентёр.

— Марш-марш за мной! — кажется, это были те немногие русские слова, которые храбрый генерал успел освоить. Он вытащил шпагу из ножен и скорым шагом вышел из-за бруствера. Гренадеры почти бегом бросились за ним. Фитили уже дымились. Прогремел первый залп — передние поразили прислугу ближней батареи. Через головы своих товарищей палил следующий ряд. Но топчу успели опередить, и генерал Видман был сражён ядром.

Пётр следил за вылазкой со своего наблюдательного пункта. Он видел, как погиб генерал Видман.

— Царствие ему небесное: экий был храбрец. Чаю, однако, приял смерть не занапрасно, — и царь перекрестился. Оборотившись к стоявшему рядом Шереметеву, сказал: — Семейство его должно обеспечить.

Над лагерем нависли не шибко плотные тучи, и стал накрапывать дождь. И славно и худо. Славно — освежил, ловили, как могли, дождевые капли. Худо — фитили да пальники могли подмокнуть. А как тогда воевать?!

— Что станем делать, господин фельдмаршал? — озабоченно спросил Пётр. — Ответа от визиря нету, обложены мы до самой крайности; сей предводитель то знает. И хоть, конечно, ему нас не взять, но испробуем ещё раз донять его письмом.

Шереметев вздохнул. Второе письмо сочинялось под несмолкаемый грохот возобновившейся перестрелки. Отряд Видмана, команду над которым после его гибели принял капитан Беляховский, успел-таки обезвредить три батареи. Но остальные палили остервенело.

«Послали мы сегодня к вашему сиятельству офицера с предложением мирным, но ещё респонсу никакого по сё время на то не восприяли. Того ради желаем от вас как наискорейше резолюции, желаете ли оного с нами возобновления мирного, которое мы с вами можем без далнего пролития человеческия крови на полезнейших кондициях учинить. Но буде не желаете, то требуем скорой резолюции, ибо мы со стороны нашей к обоим готовы и принуждены воспримать крайнюю. Однако сие предлагаем, щадя человеческого кровопролития. И будем на сие ожидать несколько часов ответу. Из обозу июля в 10 день...»

— Ежели и на это респонсу не будет, станем пробиваться, — заключил Пётр. — Как, господа?

Выхода не было. И все согласно закивали головами. В самом деле: был ли у них иной выход? Не было! Не сдаваться же на капитуляцию: такого ещё не бывало. Отчаянный прорыв — и будь что будет!

Приказано было жечь всё лишнее, обузное. А что не можно сжечь — потопить в Пруте. Шла подготовка к решительному сражению. Отдавались последние распоряжения, в том числе и завещательные: мало ли что.

Царь уединился в своей палатке. Приказал денщикам — никого к нему не допускать. Даже царицу.

Он, казалось, сделал всё, дабы вселить боевой дух и бодрость в своих соратников. Но самому было невыразимо тяжко. Всё, что он строил для сей кампании, на что рассчитывал, — рухнуло. Девяносто тысяч единоверных — сербы, валахи, черногорцы и прочие — обманули, не выступили. Кантемирово войско слабосильно; тридцать тысяч поляков, обещанных Августом, не присовокупились...

«Надо быть ко всему готову, — решил он. — И к самой крайности, отчего и Господь не спасёт».

И, взяв очиненное перо, он крупно вывел:

«Господа Сенат! Извещаю вам, что я со всем своим войском без вины или погрешности нашей, но единственно токмо по ложным известиям, в семь крат сильнейшею турецкою силою так окружён, что все пути к получению провианта пресечены, и что без особливыя Божии помощи, ничего иного предвидеть не могу, кроме совершенного поражения, или что я впаду в турецкий плен. Ежели случится сие последнее, то вы не должны меня почитать своим царём и государем, и ничего не исполнять, что мною, хотя бы то по собственному повелению от нас, было требуемо, покамест я сам не явлюсь между вами в лице моём; но ежели я погибну и вы верный известия получите о моей смерти, то выберите междо собою мне в наследники...»