Жила-была девочка, и звали ее Алёшка

Улыбаясь от того, что снова услышала такое родное и знакомое «мы», я все же не смогла удержаться и не задать самый главный, волнующий меня вопрос.

— Но я думала, ты не захочешь со мной общаться после того как мы… как ты и я… как у нас не вышло…

— Я тоже так думал, Алексия. Тоже так думал. Но, черт бы тебя побрал… — его голос стал напряженным, отрывистым. — Ты разбаловала меня, птичка. Человек — существо быстро привыкающее к хорошему, вот и я привык. Привык, что меня слышат, слушают и понимают с полуслова. Мы все-таки хорошо сработались с тобой, да, писательница? И даже та чушь, которую ты время от времени несешь, не бесит меня так, как заумные псевдо-философские откровения начинающих писак, твоих однокашников. Если бы ты знала, сколько бодрого маразма я наслушался за последние полгода. Еще немного — психанул да прибил бы кого-то! Так что ты очень вовремя появилась сегодня, хорошо подгадала момент. Я, знаешь, был в пяти минутах от порыва встать и молча скрутить шею кому-нибудь из нашей честной компании.

— Скрутить шею? — не веря своим ушам, переспросила я. — Вадим! Да у вас была задушевнейшая в мире беседа! Я с самого начала все хотела подойти и не решалась.

— Ну и дура, — лаконично резюмировал он. — С каких пор тебя можно провести липовыми улыбками и показным благолепием? Когда-то я уже говорил, что устал, Алексия. И то, что сегодня я лыбился вместе со всеми, как баран, можно списать только на это. Я человек упрямый, ты знаешь, но всему есть предел. Даже мне осточертело орать в пустоту, пытаясь что-то доказать слепо-глухо-немым. И то, что я по-прежнему наступаю на эти грабли, можно объяснить только тем, что мне некого сейчас муштровать, а мой молодецкий пыл требует выхода. Так что повторю — ты очень вовремя подоспела с этим своим предложением. За своевременность я даже готов закрыть глаза на откровенную наглость твоей инициативы. Что смотришь, Алексия? Везучий ты человек, говорю! — и Вадим снова рассмеялся, громко и, как мне показалось, искренне.

А вот я не могла заставить себя улыбнуться, несмотря на радость от того, что мы снова будем работать вместе. На какую-то долю секунды болезненная уязвимость Вадима, его вечная страсть вкладываться в кого-то, гореть чьим-то талантом, помогать наращивать силу и открывать в себе новые грани, предстала передо мной во всей обезоруживающей простоте. Ведь все те, кого он растил, рано или поздно покидали его, не достигая целей, которые он перед ними ставил. А я, достигнувшая того, о чем мы так долго мечтали, поступила ещё хуже.

И у меня не получалось больше молчать об этом. Я должна была задать ещё один неудобный вопрос, чтобы больше не оставлять никаких подводных камней между нами.

— Вадим, а почему ты так нуждаешься в этом самом материале? В том, из кого можно что-то лепить? Ведь все ученики в какой-то степени предают тебя — кто-то просто сдувается раньше времени, а я… Да что там я… Не будем обо мне, я еще хуже тех, других. Так почему бы тебе не перестать, наконец, тратить себя на людей, которые не способны оценить того, что ты им даёшь? Почему бы не сесть и не отгрохать такую книгу, чтобы все ахнули просто! И пожалели, что когда-либо пренебрегли твоими советами и твоим покровительством. Ведь ты же все-все знаешь, как писать эти самые книжки, а какие у тебя статьи потрясающие! Там же каждое слово — как копье, бьет прямо в цель! Почему ты даришь свои умения всем, а самому себе отказываешь?

Возможно, мне не стоило так яростно нападать на него, когда наше общение только-только приобрело черты былого доверия и теплоты. Но всякий раз мне было так обидно слышать, как о нем судачат в писательских компаниях те самые творцы, о которых Вадим откровенно и не всегда лестно высказывался. Как подобострастно лебезили они при личных встречах, дабы избежать упоминания своего измени в какой-нибудь разгромной статье или обзоре, за глаза радуясь даже самой мелкой его неудаче, язвительно называя сапожником без сапог и «всего лишь репортером».

И кто знает, может быть, этими вопросами, я затронула очень личную и неприятную для него тему, но и молчать дальше казалось мне неправильным. Я больше не хотела вредить нашей дружбе новыми недосказанностями.

Решившись поднять глаза только спустя несколько минут, прошедших в полной тишине, я снова встретилась взглядом с Вадимом. Он смотрел на меня по-прежнему прямо и спокойно, а густо падающие белые хлопья и тихо поскрипывающий под ногами снег только подчёркивали атмосферу доверия и умиротворения, установившуюся между нами.

— Что-то ты совсем меня обиженным мальчиком и жертвой нехороших дядь и тёть выставила, Алексия. Прямо диву даюсь — неужели я все ещё способен производить такое впечатление? — переспросил он и тихо рассмеялся, а следом за ним и я. Вадим не обижался на меня — это было главное.

— Или ты в тусовке наслушалась, что обо мне говорят? Так я много раз говорил и ещё повторю — плевать я хотел на этот бубнеж. А ты, как посмотрю, обижаешься за меня. Так чтобы не обижалась дальше, давай объясню тебе одну простую вещь. Я, Алексия, не писатель и никогда им не был. Мало того, не собираюсь становиться. И живётся мне с осознанием этого факта вполне счастливо, можешь поверить. У меня не было и нет склонности к этой вашей одухотворенной свистопляске с полетами в заоблачные дали, кризисами самооценки и прочей возвышенной мутотени. Если уж совсем по-честному, то иногда я смотрю на вас и радуюсь, что боженька не поцеловал меня в макушку, наградив этим вечным зудом что-то сочинять. Нет, я тоже брат-писака, еще какой писака! — Вадим с шутливой важностью воздел палец вверх. — Но я спринтер, в отличие от вас, полоумных марафонцев. Мне нужна короткая, ясная дистанция, чтобы ставить перед собой четкие и быстро достижимые цели. Мой материал не надо придумывать, сочинять или страдать над ним всю жизнь. Его можно схватить зубами, вырвать у кого-то из пасти — и все это быстро, наскоком, нахрапом, за что и люблю свое репортерское дело. И мои музы — взяточники и толстосумы, в отличие от ваших, работают стабильно, никогда мне не изменяют и заправски снабжают материалом.

Тут уже я, изначально приуныв от признания Вадима, не смогла сдержаться и рассмеялась, представив его важных коррумпированных муз за работой. А ведь верно, если хорошенько подумать, то еще неизвестно, кто кого жалеть должен. По крайней мере, я, успев хорошо познакомиться с писательской кухней, вынуждена была признать факт — провести линию, разделяющую человека творческого и сумасшедшего иногда было довольно тяжело.

— Вот умеешь ты убеждать, Вадим. Теперь я тебя послушала, и мне срочно захотелось стать нормальной и избавиться от своего писательского завихрения, — попыталась поддержать я шутливый тон беседы, но вместо этого натолкнулась на его сердитый взгляд.

— А вот об этом даже не думай. Ни в штуку, ни в серьез. Что глазами захлопала? Или успела забыть мою реакцию на твое нытье о том, чтобы бросить писать? Знаешь, Алексия… Хоть я злостный журналюга и не страдаю тонкой душевной оганизацией, но есть и во мне одна странность, никак не могу понять, в награду или в наказание. Я, как ты заметила, падок на таланты. И не просто хорошо вижу их, а нутром чую, они мне, как коту сметана. Любил и люблю людей, внутри которых ярко горит эта искра — она привлекает, будит желание вылепить в человеке крепкий хребет, который не сломается. Потому что жизнь бьет таланты, Алексия, так, как она редко бьет других. Не знаю, в чем тут причина, может это плата такая за способности выше среднего, я не копался в этом. Меня больше интересует, как сделать так, чтобы талант не потух и не протух. Я видел и такое, не один раз — отвратительное зрелище, хочу тебе сказать. И я бы очень не хотел, чтобы с тобой случилось то же самое. А ты, я вижу, уже на полпути к тому, чтобы разбазарить себя по пьянкам-гулянкам и прочей непотребщине. И это вдвойне обидно, ведь, как ни крути, а ты — самый лучший мой проект, и этот огонек таланта в тебе… Он как-то особо мне по нраву, — чувствуя, что разговор снова заходит в слишком откровенное русло, Вадим нахмурился и, сунув руки в карманы, медленно двинулся вниз по заснеженной улице. — Нет, писательница, что ни говори, а с тобой опасно общаться. Вечно скатываешься в какие-то лирические задушевности, которые ни к селу, ни к городу. Ладно, чтобы снизить градус сопливости перейдем к моему любимому методу — раздаче отрезвляющих тумаков. Давай, рассказывай, каких блох ты нахваталась без меня, будем решать, как тебя лечить.

И я почувствовала, как снова теплеет в груди, будто тот самый огонек таланта, о котором говорил Вадим, начинает разгораться после того, как едва тлел последние полгода. Час за часом пролетали незаметно — мы, продолжая разговор заходили погреться в ночные кофейни, и я постепенно признавалась Вадиму во всех своих проступках и слабостях. Так он узнал, что я совсем забросила наш сайт и давно не общалась с теми, о чьих проблемах писала в своей книге, что внутри меня — пустота, ни идеи, ни наметки на следующий роман, и все, что я пишу сейчас — лишь статьи по работе. Да и то, выходили они такими бездушными и механическими, что наш рассеянный редактор Руслан, превозмогая смущение, пытался поругать меня, но ограничился только горестными восклицаниями: «Эх, ну что же ты!» и «Ну, как же так можно, а?»

Вопреки моим ожиданиям Вадим не спешил ругать меня, лишь продолжал молча хмуриться, кутаясь в большой вязаный шарф, а после окончания моих рассказов выдал вердикт, что ситуация, конечно, запущенная, но пациент скорее жив, чем мертв. И если не захочет оживать, то придется будить его электрошоком.

Словно вторя нашим разговорам о скором пробуждении, начал просыпаться и новый день — так я с удивлением заметила, что уже светает и ночь осталась позади. Ночь, полная важных слов и признаний, в которой мы оба смогли переступить через себя, оставив позади старые обиды и страхи.