Жизнь Бальзака

Конечно, оставались его долги, с которыми мы на время распростимся до того, как Эвелина начнет их выплачивать. Бальзак к тому времени вот уже двадцать лет считался банкротом; ему часто недоставало карманных денег, хотя ему редко отказывали в кредите. Последнее обстоятельство было для него очком в свою пользу; он с нетерпением ждал ее криков восхищения, когда она просмотрит его счета¹⁰⁴¹. Может быть, ожидание было вполне разумным. Если бы Эвелина прочла подробный отчет о финансах Бальзака, опубликованный в 1938 г. Рене Бувье и Эдуаром Мениалем, она бы увидела, как различные финансовые катастрофы годами сотрясали его, подобно землетрясениям. Правда, на нее вполне мог произвести впечатление тот факт, что в конце концов он все-таки достиг своего рода неустойчивого равновесия. Жаль, что Бальзак все же не был с ней до конца откровенен. С середины 30-х гг. о том, чтобы расплатиться с долгами с помощью романов, не могло быть и речи. Поэтому, когда он хвастал, что победил бедность пером, он едва ли делал честь своей изобретательности или правде. В конце 1845 г. его долги составляли самую малую сумму за десять лет (145 тысяч 521 франк – около 450 тысяч фунтов на сегодняшние деньги). Сумма снизилась до минимума во многом благодаря мелким преступлениям, к которым Бальзак относился философски. Например, он считал, что занятыми деньгами мы обязаны жадности наших кредиторов¹⁰⁴². Так, он вынужден был продать «Ле Жарди», просил друзей подписывать за него векселя, занимал деньги под чужими именами и изображал нищету, вынуждая кредиторов получить от него лишь малую часть долга и еще радоваться при этом. Становится понятно, почему гостей в «дворцовой резиденции», куда он переехал в 1847 г., убеждали в том, что Бальзак просто сторожит дом. «Я беднее, чем когда бы то ни было! – униженно уверял он Готье. – Ничто из того, что вы видите, мне не принадлежит. Я просто обставил дом для одного знакомого, который скоро вернется»¹⁰⁴³. Дом на улице Фортюне (теперь улица Бальзака), в тихом квартале возле Елисейских Полей стал последним финансовым подвигом Бальзака. Наполняя дом дорогими вещами, картинами и антикварной мебелью, купленными, как ему казалось, с большой выгодой, он создавал идеальную обстановку для своей будущей жены и в то же время сам подсказывал ей несколько причин не выходить за него замуж: к концу 1847 г., когда наконец были выплачены последние долги за «Парижскую хронику», его общий долг поднялся на новую вершину в 217 тысяч 248 франков. Последующие ссоры с Эвелиной нашли отражение в пьесе Бальзака о тщеславном биржевом дельце Меркаде. «Я восхищаюсь плодотворностью твоих замыслов, – говорит жена должника, – но мне больно слышать об уловках и причудах, которыми ты пытаешься себя обмануть»¹⁰⁴⁴. То, что Эвелина начала расплачиваться по долгам жениха, финансировала их совместные поездки и вообще взяла его денежные дела в свои руки, возможно, служит вернейшим доказательством ее любви к нему. Во всяком случае, она явно не склонна была принимать его долги за «выгодное вложение капитала».

Если предположить, что их браку препятствовали не долги, значит, у Эвелины были другие причины откладывать свадьбу. Управлять Верховней на расстоянии было невозможно, тем более что управляющие были нечестными. Нельзя было надеяться, что имение по-прежнему приносило бы регулярный доход. Эвелина не была уверена и в том, что ей позволят сохранить Верховню, если она выйдет замуж за иностранца. Следовательно, делом первостепенной важности становился брак ее дочери: она могла подарить Верховню Анне в обмен на ренту. Поэтому на встрече в Дрездене она представила Бальзаку жениха Анны, Ежи (Георга, Юрия) Мнишека, вежливого и приятного молодого человека, владельца огромного имения на Западной Украине (заложенного, но кредитоспособного). Ежи увлекался энтомологией. В 1845 г. ему было 22 года; он был достаточно юным, чтобы стать хорошим спутником для семнадцатилетней Анны. В конце апреля Бальзак поехал в Дрезден. Незадолго до того его сделали кавалером ордена Почетного легиона – судя по всему, он воспринял эту почесть молча, может быть, потому, что надеялся получить более высокую награду. Он с оптимизмом преодолел дрезденские унижения: Эвелину подвергли остракизму за то, что она отказывалась говорить о своем возлюбленном. Они вчетвером очень весело проводили время. Они дали друг другу прозвища по персонажам популярного в то время фарса «Бродячие акробаты». Эвелина называлась Аталой, а Бальзак, «главный клоун», – Бильбоке. Он как будто снова вернулся в детство. Он без конца веселил своих спутников; те относились к нему с нежностью, а иногда, что неизбежно, снисходительно: Бильбоке либо не замечал этого, либо ему было все равно.

Новые имена для новой жизни. Чем ближе он подходил к браку с Эвелиной, тем больше рассказывал о том, как жестоко мать обращалась с ним в детстве. Возможно, Эвелина нашла еще один повод не торопиться со свадьбой. Она не знала, сумеет ли оправдать его великие ожидания. Бальзак снова и снова умолял ее не беспокоиться. Мучительное ожидание, уверял он, скоро закончится. Его «волчок» (он называл ее так в память о волках в Верховне) прекраснее, чем когда бы то ни было, и прошлое вовсе не знаменует собой будущего. Он еще может писать и зарабатывать деньги: «Когда я думаю, что становлюсь кретином, мои способности возвращаются с еще большим блеском, чем прежде. Страх и горе – руки кухарки, которая начищает горшки и сковородки, и грубый песок, которым они натирают медь, заставляет нас думать, будто мы больны»¹⁰⁴⁵. Единственную трудность теперь представляло то, что «серьезные люди начали понимать, что я больше историк, чем романист. Они перестали меня критиковать, что меня тревожит: мне нужно, чтобы меня кусали за пятки еще лет десять»¹⁰⁴⁶.

Уверенность в том, что его произведения причислят к «классике»¹⁰⁴⁷, очевидно, не мешала творчеству. И все же, если читать «Человеческую комедию» в хронологическом порядке, можно добраться до более отдаленных уголков и запасников музея и найти как экспонаты, вполне заслуженно забытые, так и несколько шедевров. Начался период неоконченных романов – «Мелкие буржуа» (Le Petits Bourgeois), «Депутат от Арси» (Le D'eput'e d’Arcis), «Крестьяне». Каждый из них представлял собой гигантский труд, призванный заполнить пробел в «Человеческой комедии»; но неоконченные романы вряд ли являются чем-то новым в жизни Бальзака, и неправильно будет говорить о спаде творческой энергии, не упомянув все посторонние вещи, которые занимали его время: путешествия, поиски жилья и подбор мебели для нового дома. Самое большое единичное препятствие можно измерить довольно точно: письма к Эвелине, которые с 1845 г. до его смерти насчитывают свыше двух пятых общего объема его творчества. Всякий раз, как они разлучались, он от нетерпения не мог работать. Первый признак того, что две его большие страсти – Эвелина и «Человеческая комедия» – возможно, несовместимы. Но, когда Эвелина с Анной в июле 1845 г. тайно приехали в Париж, Бальзак вдруг снова начал писать. «Тройное мученичество» «сердца, головы и дела»¹⁰⁴⁸ на время подошло ко концу, как следует поступить и с мыслью о том, что брак неизбежно означал для него конец писательской карьеры.

Эвелина с дочерью остановились на съемной квартире неподалеку от дома в Пасси. Они тратили целые состояния на одежду и украшения, ходили в театр, но с родней Бальзака так и не познакомились. Когда Эвелина зашла к своему «мужу-любовнику», она застала его в разгаре работы над произведением, на первый взгляд противоречащим его состоянию. Однако выбор темы доказывает, что в то время он был счастлив и доволен. В «Мелких невзгодах супружеской жизни» (Petites Mis`eres de la Vie Conjugale) показано, что происходит после того, как заканчивается «прилив медового месяца»¹⁰⁴⁹. Бальзаковский анализ отношений, опускающихся до взаимной зависти и эмоционального манипулирования, принимает вид серии виньеток, напоминающих карикатуры Домье (особенно характерно описание загородной поездки в обществе капризного ребенка и злорадной тещи) и примечателен отсутствием практических решений. Бальзак словно говорит: вот что такое современный брак, который считается «хорошей сделкой», – прообраз того брака, какой он предсказал для себя. На тот случай, если Эвелина примет чтолибо на свой счет, в 1846 г. Бальзак, внося правку в «Физиологию брака» для шестнадцатого тома «Человеческой комедии», добавил краткую заключительную фразу: «Если я когда-нибудь женюсь… можете быть уверены, я предложу восхищенным современникам образец современного домашнего очага»¹⁰⁵⁰.

У Эвелины появилась возможность испытать своего жениха в конце июля, когда они поехали в Турень осматривать замки Луары – Блуа, Амбуаз, Шамбор¹⁰⁵¹, – а затем покупать антиквариат в Голландии и Бельгии. Они расстались в Брюсселе в конце августа; Бальзак вернулся в Париж, где тратил большую часть времени на поиски дома, затем снова пустился в путь, чтобы соединиться с Эвелиной в Баден-Бадене, где он пробыл неделю. В 1845 и 1846 гг. Эвелина была настолько близко, что излучала сильное притяжение, и от одного лета до другого Бальзак превратился в полноценного туриста, а писателем бывал лишь от случая к случаю. Единственным крупным произведением того периода стала третья часть «Блеска и нищеты куртизанок», которая вышла в свет в июле 1846 г. Вернувшись в Пасси в пять утра 5 октября 1845 г., он 23 октября снова отправился в путь, чтобы встретиться с Эвелиной, Анной и Ежи в Шалон-сюр-Соне. Они провели вместе две недели, отплыли из Тулона в Неаполь, где Бальзак оставил их на зиму. (Эвелина была вовсе не так экономна, как можно предположить из ее советов Бальзаку.) Бальзак возвращался на корабле и попал в шторм. Пить было нечего, кроме шампанского. Он видел желтые воды Тибра и Арно, которые впадали в море, и осмотрел Пизу под проливным дождем. В Марселе он присоединился к писателю и поэту Жозефу Мери, дал ему урок в искусстве общения с антикварами, купил фарфора и украшений на 1500 франков и вернулся домой 17 ноября. По его мнению, Париж изменился. Знакомые виды теперь напоминали ему об Эвелине: «Писать крайне трудно… Мы должны воссоединиться. После Дрездена я ничего не сделал… Мое сердце так же изношено, как и мозг, равнодушно ко всему, что не является частью себя, а ведь еще надо зарабатывать состояние». Он отправился за покупками для Ежи и Анны, задумал спальню в доме, который еще предстояло найти, и посетил тюрьму Консьержери, где в конце третьей части «Блеска и нищеты куртизанок» повесился Люсьен де Рюбампре.

Во время той «эмоциональной ссылки» Бальзак посетил сеанс курения гашиша в отеле «Лозен», организованный психиатром Жозефом Моро. Это важная деталь, так как она дает представление о ходе мыслей Бальзака в тот период, когда в его жизни главное место занимали однообразные эмоции. Бодлер присутствовал на званом вечере в величественном особняке XVII в. на острове Сен-Луи окнами на Сену. В «Искусственном рае» он сообщает, что Бальзак презрительно хмыкнул, когда ему протянули зелье, и тут же вернул его назад: «Мысль о том, что можно думать вопреки себе, он нашел крайне отвратительной»; «В самом деле, трудно представить теоретика силы воли, этого духовного двойника Луи Ламбера, который согласился бы расстаться даже с мельчайшей частицей своей драгоценной субстанции»¹⁰⁵². Бальзак все же расстался с частью «своей драгоценной субстанции» и после жаловался врачу: приняв гашиш, он «не получил того, за что заплатил», а все потому, что он с ранних лет упражнял свои «органы мысли» и оказался невосприимчив к безумию. Хотя он слышал «небесные голоса», «целых двадцать лет спускался по лестнице» и «видел позолоту и картины салона в невероятной роскоши», он считал, что «ничего нового не испытал». Можно сделать вывод об обычном состоянии его психики! Его интерес к наркотику был как личным (в качестве эвтаназии, если Эвелина откажется выходить за него), так и научным. Он предвидел, что когда-нибудь откроют физические причины безумия, и даже мечтал возродить мозг кретина, создав «мыслительный аппарат», – «чудесный эксперимент, о котором я раздумываю последние двадцать лет… Если мы сумеем возродить разум, мы поймем, почему он деградирует»¹⁰⁵³.

Размышления на психиатрические темы, которые Бальзак развивал в письме к доктору Моро (они одновременно и далеко позади, и далеко впереди своего времени), свидетельствуют об огромном количестве идей, которые он втискивал в тесные пространства, отведенные себе для литературного труда в те годы. Кстати, любопытно, что в редкие минуты досуга он возвращался к предубеждениям своей юности. Его вдохновенные и своеобразные трактаты о моде, стимуляторах и походке могли дополниться многими другими. Довольно просто представить, как могла бы продолжиться его жизнь и какое применение он нашел бы своему разуму. В отличие от некоторых своих читателей Бальзак не считал, что, полюбив Эвелину, он многим пожертвовал. Через четыре месяца после отъезда из Италии он совершил такое же путешествие в обратном порядке, чтобы встретиться с возлюбленной в Риме, где в апреле 1846 г. у него состоялась короткая аудиенция с папой. Очевидно, Бальзак считал ее частью туристической поездки: он поцеловал «туфлю иерарха» и попросил благословить четки для его матери¹⁰⁵⁴. Весной того года влюбленные пересекли Альпы и посетили Солотурн, Женеву, Берн и Базель, а затем Гейдельберг, где Бальзак расстался с Эвелиной. 28 мая он вернулся в Пасси в состоянии «крайнего нервного возбуждения», принял четырехчасовую ванну и проспал двадцать часов. Через шесть дней он сел на поезд и уехал в Тур.

Этот недолгий визит на родину знаменует собой поворотный пункт в беспорядочной жизни Бальзака 1845—1846 гг. Целую неделю он провел в Саше. Он собирался осмотреть замок Монконтур, который еще виден с дороги из Тура в Вувре: он выходит на Луару. Еще одна мечта преследовала его издавна. Бальзак описал ее за шестнадцать лет до поездки, с башенками и террасами, сверкающими крышами, «плащом из плюща» и винными погребами, выдолбленными в скале¹⁰⁵⁵. Он собирался купить Монконтур и использовать его в качестве загородного дома, так как у Эвелины возникали дурные предчувствия по поводу активной светской жизни в Париже. Результат поездки оказался довольно неожиданным. Несмотря на внушительные подсчеты прибылей, которые можно будет получать с виноградников и садов Монконтура, Эвелина отказалась дать деньги на его покупку. Зато ей очень понравился замок Саше, где были задуманы многие его романы. Бальзак вернулся в Париж с головой «полной замыслов»¹⁰⁵⁶ и начал работать над двумя произведениями, которые образуют мелодраматический конец его творческой жизни: «Кузен Понс» (Le Cousin Pons) и «Кузина Бетта» (La Cousine Bette).

Написание этих двух романов, которые объединяются под названием «Бедные родственники» (Les Parents Pauvres), – достижение куда более значительное, чем кажется с первого взгляда. Многочисленные поездки и лихорадочное предвкушение подействовали на Бальзака, и теперь Бальзак, сидевший за письменным столом, был другим человеком – возможно, фениксом, способным возродиться из пепла, но фениксом, наполовину сгоревшим в огне. Хотя начиная с 1845 г. количество его писем растет, круг тем, которые они охватывают, сужается. Одержимость устремилась в пространство, больше не заполненное творчеством. Он подыскивал дом (возможно, поэтому в «Кузине Бетте» столько описаний интерьеров), купил на деньги Эвелины акции железной дороги, чья стоимость катастрофически падала год за годом, и выплачивал самые срочные долги. Кроме того, он сражался с вялостью ума и мучительным ожиданием счастья. Самое же главное – ему хотелось произвести на Эвелину нужное впечатление. В повседневной хронике надежды и отчаяния Бальзака проглядывает такое полнокровное, неистовое безумие, что невольно задаешься вопросом: кем бы стал этот человек без предохранительного клапана в виде литературы? Возможно, он превратился бы в беспокойное, самоубийственное чудовище из «Столетнего старца». Он создавал впечатление человека, пожираемого своими страстями. Возможно, и письма для него служили своего рода лекарством. Он писал их не думая (по крайней мере, он так считал). Тем не менее его насилие над собой не слишком заметно. Даже поток сознания стекал с кончика его пера в виде связной истории… Бальзак-прототип и Бальзак-рассказчик по-прежнему были двумя разными персонами. Рассказы о его «маниакальном» поведении возникали по мере того, как появлялась необходимость окончить его страдания. Утром 5 января 1846 г. от Эвелины пришло письмо, в котором она жаловалась, что ее сестра Алина, тогда жившая в Париже, слышала, как Бальзак сплетничал об их романе. Бальзак бросился отвечать: «Я был опустошен. Я свернул письмо и положил в боковой карман. Сначала я ходил в слезах, затем мною овладела великая грусть, которая возымела дальнейшее физическое действие. Вчера на улицах Парижа выпало пять дюймов снега. На мне были короткие сапоги и легкие носки, как летом. Я бросился на улицу Риволи и ходил, ходил, меся грязь, по всему Парижу среди громадной толпы. Я не замечал ни людей, ни омнибусы. Лицо мое было перекошено от ужаса, как у безумца, – а на меня смотрели люди!.. Я прошел от улицы Риволи до места за отелем де Виль, по самым запруженным улицам, не замечая ни людей, ни карет, ни холода – ничего. Если бы кто-то спросил меня, какое тогда было время дня, или какая на улице погода, или какое сейчас время года, или в каком городе я нахожусь, я бы не сумел ответить. Я омертвел от горя. Чувствительность – кровь души, а моя вытекала сквозь разверстую рану… Твоя непроизвольная несправедливость уничтожила меня; при каждом шаге мне казалось, будто меня бьют по голове дубинкой»¹⁰⁵⁷.

Описание Бальзаком короткой прогулки – на самом деле он ходил к ювелиру Фроман-Мерису забрать очередной заказ – полно той же самой гордой отстраненности и интереса к действию крайних страстей, как в его романах. Он был слепцом, умевшим подмечать важные мелочи. Тогда ему еще не составляло труда написать увлекательную историю и заставить читателя надеяться на счастливый конец.

Бальзак проявлял и другие, более зловещие признаки того, что он сам называл своей «мономанией». Во время прогулок по Парижу или выходных с Эвелиной он прочесывал антикварные магазины и тратил огромные суммы на мебель и картины, которые принимал за творения великих мастеров и художников (обычно его суждения оказывались ошибочными). Многие из купленных Бальзаком вещей впоследствии перекочевали в коллекцию кузена Понса, чьи суждения так же надежны, как ненадежны суждения Бальзака. Он приобрел комод и письменный стол, которые, как заверил его продавец, принадлежали Марии Медичи и Генриху IV; затем он убедил Леона Гозлана опубликовать статью о двух этих предметах в журнале Mus'ee des Familles, чтобы он смог продать их за 3000 фунтов сэру Роберту Пилю или другому знаменитому англичанину¹⁰⁵⁸. Искусство означало волшебные деньги. Огюст Лепуатвен со смесью зависти и злорадства писал о новой сфере деятельности своего бывшего протеже: «Г-н де Бальзак больше не желает быть романистом, полным искусства, скуки и проницательных замечаний; он решил стать торговцем мебелью»; «Наивные люди думали, что, когда он едет в Германию или Италию, он изучает тамошние обычаи и нравы; но он не дурак. Единственная причина, по которой он ездит по этим странам, заключается в том, чтобы покупать и продавать старые холсты и антикварные комоды… Он исцелился от всех литературных иллюзий, которые позволяли надеяться на славу и состояние в конце книги в ¹/8 долю листа»¹⁰⁵⁹.