Жизнь Бальзака

4 февраля 1847 г. он помчался из Парижа во Франкфурт, чтобы встретить Эвелину. 15 февраля он поселил ее в «очаровательной» квартирке неподалеку от Елисейских Полей, на улице Невде-Берри. Тогда же Бальзак сменил шумных прачек в Пасси на орду плотников и штукатуров на улице Фортюне. Как и прежде, Эвелина служила стимулятором и стала свидетельницей его последнего героического поступка в качестве романиста. Гнездышко получило одобрение; «Кузину Бетту» признали шедевром даже враги Бальзака; павлин распустил перья. В апреле того года три газеты одновременно печатали произведения Бальзака – такого не удавалось даже Дюма и Сю (а ведь Дюма, как не уставал напоминать Бальзак, руководил целой «фабрикой» писавших за него литературных «негров»): «Кузен Понс» выходил в «Конститюсьонель», неоконченный «Депутат от Арси» – в «Юнион монаркик», а «Последнее воплощение Вотрена» (Le Derni`ere Incarnation de Vautrin) – в «Прессе». Больше никогда не доведется ему наслаждаться таким признанием. Вся «Человеческая комедия» останется неоконченной – возможно, ей не суждено было быть законченной, – но приятно сознавать, что Бальзак насладился успехом во всей его полноте, в том числе и успехом, который продолжался после его смерти. Предисловие 1847 г. к «Сценам парижской жизни» под общим названием «Комедианты неведомо для себя» (Com'ediens Sans le Savoir) – последнее опубликованное свидетельство его творчества. Написанное им, подписанное его издателем, предисловие настолько свободно и радостно, что по праву может считаться объективной оценкой его места в мировой литературе. Можно сказать, что Бальзак сам подытоживает свою биографию.

Из тех немногих живущих ныне литераторов, писал он, которые по праву смеют надеяться, что переживут свой век, «есть один, который, наверное, более, чем другие, способен подтвердить свою великолепную репутацию» – человек, который с юных лет «вел сумасшедшую борьбу», как он где-то объявляет, «борясь пером с бедностью!» (здесь читателя отсылают к «Утраченным иллюзиям»). Своим «волшебным стилем» и «чудесами фантазии» г-н де Бальзак глубже, чем любой другой писатель, проник в «самые сокровенные уголки человеческого сердца» и стал «одержим славной мыслью, чье величие ни разу не смутило его гений». «Никогда еще человеческий мозг не производил ничего такого же величественного, упорядоченного и полного, как “Человеческая комедия”, где герои движутся в рамке романа, как движутся в официальной рамке подлинной жизни». Хотя он втис кивал себя «в скудные колонки газетного романа с продолжением» («в его натуре исследовать неизведанные тропы»), «г-ну де Бальзаку удалось найти для своего нового вида литературы пыл, который отнял самый активный период его литературной юности». «Люди, подобные г-ну де Бальзаку, достигают подлинного величия только после смерти»; поэтому однажды он будет стоять рядом лишь с одним равным себе – Мольером, который, «живи он сегодня, писал бы “Человеческую комедию”»¹¹⁰⁶.

Бальзак упоминает Мольера чаще, чем любого другого писателя, а замечание, какое он обычно делает о нем, подтверждает, что он мог видеть две стороны всякого положения¹¹⁰⁷. В предисловии к «Комедиантам неведомо для себя» Бальзак рассматривал лишь одну сторону собственного положения: долгое восхождение и вершину, которой он почти достиг.

В начале мая 1847 г. Эвелина уехала из Парижа, чтобы подтвердить свое владение Верховней. По ее словам, ей не хотелось, чтобы Бальзак женился на нищенке. Он проводил ее до Франкфурта и немедленно вернулся в Париж; но город теперь казался ему кладбищем. «Мой дом – гроб. Я вижу своего волчонка во всякое время дня. Воспоминания терзают мне душу. Я буквально умираю от нескончаемой болезни» – болезни, которую он позже определит как «отсутствие счастья, которое увидел лишь мельком»¹¹⁰⁸. Никакие мысли не шли ему в голову; он постоянно вспоминал об их совместных путешествиях, «любя как женщина, но с мужским пылом», по-прежнему «слишком молодой» для того, чтобы не быть опасно влюбленным, но уже слишком старый, чтобы снова «завести» свой мозг. Подобно сказочному персонажу, он мечтал о дворце, но просыпался всякий раз в своей жалкой мансарде: «Отделка салона обойдется мне в 63 тысячи франков, а столовая – в 36 тысяч. Это ужасно. Я состряпаю несколько огромных романов и пьес, которые будут иметь успех, а питаться буду корками хлеба, натертыми чесноком, как евреи»¹¹⁰⁹. Железнодорожные акции, купленные на деньги Эвелины, упали на 300 франков ниже их покупной цены. Романы на огромные, амбициозные темы – «Крестьяне», «Мелкие буржуа», «Депутат от Арси»¹¹¹⁰ – остались незавершенными, а цена дворца продолжала расти. «Вся бумага, которую я нарезал и приготовил для рукописей, расходуется на письма»¹¹¹¹. За письмами Бальзак ненадолго позволял себе забыть о рабочих, которым вскоре придется платить. Подвели его и собственные слуги: пока Бальзака не было дома, они тайком устроили экскурсию для его соседа. После относительно спокойного года его преследовали хвори и несчастные случаи – мучительные боли в желудке, боли в ногах, постоянные вывихи лодыжек. Он, вполне справедливо, боялся за свое сердце. За пределами дворца на улице Фортюне события принимали зловещий оборот: «Вы не представляете, сколько места отвоевал себе коммунизм – доктрина, которая состоит в ниспровергании всего, в дележке всего, даже продуктов и товаров, между всеми людьми, которые считаются братьями»¹¹¹². Хуже всего, он боялся, что Эвелина после ссор из-за денег стала его презирать. Он был сломленным человеком, который жил в рушащемся мире, но у него, как всегда, имелась гипотеза, которая все объясняла: «Доза счастья превысила объем моей души… мой идеал был реализован, моя мечта о счастье стала явью, а теперь все вдруг остановилось, и я ничего не чувствую… Ничто меня не тревожит, ничто не занимает, малейший поступок – заполнение бумаг, присмотр за рабочими – устрашает меня… У меня в голове роилась дюжина замыслов, а теперь все ушло; настанет полное крушение, но я не обращаю на это внимания. Я попробую сегодня сходить в театр и посмотреть новую пьесу»¹¹¹³.

Одинокая жизнь Бальзака, уничтожение писем Эвелины и привычка надевать в обществе свой «бальзаковский костюм» не дает разглядеть в его письмах скрытые мотивы. Тем не менее, несомненно, подробно описывая свои физические и эмоциональные страдания, он поворачивал нож в ране, чтобы ускорить счастливое завершение. В субботу 14 августа 1847 г. он сел на поезд до Л’ИльАдама и снова увидел долину и лес, в которых побывал тридцать лет назад с другом отца, Вилле-ла-Феем: «Я словно очутился во сне… Я без остановки шел семь часов, как солдат на марше… Я видел все, но меня ничто не трогало, я не испытал тех чувств, которых ожидал. Ах! Если бы только со мной была моя Лина, мог бы сказать я, “там, под деревьями я мечтал о славе, здесь я думал о женщине, которая, возможно, меня любит; там я страдал от тирании матери” и т. д. – все бы что-то для меня значило!»¹¹¹⁴ Бальзак завоевал два приза – любовь и славу, – но ничего не делал для того, чтобы подорвать материнскую «тиранию». Он по-прежнему был должен матери 4000 франков. Надо отметить, что в то время г-жа де Бальзак отчаянно нуждалась в деньгах: она платила за обучение двух сыновей Лоранс. По сравнению с другими долгами Бальзака, 4000 франков – сущий пустяк: например, в июне 1847 г. его портной получил от него 8830 франков. Единственным незамедлительным действием в пользу матери стал пункт в завещании, составленном в июне того года, по которому Эвелина через год после смерти Оноре должна была выплатить его матери скромную сумму в 3000 франков. Все остальное (в том числе и долги) переходило к Эвелине; отдельные сувениры Бальзак завещал Ежи и Анне, своим сестре, брату и племянницам, предполагаемой дочери, Мари дю Фресне, поверенному Гаво, Александру де Берни, доктору Накару, Зюльме Карро и Жюстену Гланда, старому школьному приятелю, которого он назначил душеприказчиком. Для себя он просил самые дешевые похороны¹¹¹⁵.

Завещание Бальзака снова возбуждает подозрение в том, что его любовь к Эвелине сопровождалась враждебностью к матери. Возможно, те же чувства объясняют странные отношения с экономкой Луизой Бреньоль. Перед отъездом в Верховню Бальзак, можно сказать, сам подстроил очередную катастрофу. Их многолетнее сотрудничество окончилось полным разрывом. По словам Бальзака, он пытался найти Луизе новое место. Так, он просил барона Ротшильда осчастливить «красивую женщину», дав ей рекомендательное письмо на получение лицензии, дающей право торговать гербовой бумагой¹¹¹⁶. Кроме того, Бальзак отдал Луизе кое-что из мебели и выплатил часть долга, составившего 10 тысяч франков. Когда Луиза на следующий год вышла замуж за вдовца, на ее свадьбе присутствовали мать Бальзака, его зять, торговец скобяным товаром Даблен и друг Бальзака Лоран-Жан¹¹¹⁷. Свадьбу отметили практически в семейном кругу. Зато Эвелина услышала ужасную историю, действующим лицом которой как будто является совершенно другой человек: «печально известная» мадам де Бреньоль выкрала несколько писем Эвелины (их число варьируется) и шантажировала бывшего хозяина. Она требовала от него 30 тысяч франков и письменное извинение за то, как он с ней обращался. Гнев Бальзака по поводу «предательства» Луизы не имеет под собой никаких оснований. Видимо, он успешно разыграл истерический припадок в угоду ревнивой невесте. Неизвестно, прибегла ли Луиза Бреньоль на самом деле к шантажу или нет, но праведный гнев Бальзака по поводу ее злодеяний (отраженных, конечно, на ее «уродливом» лице) и противоречивые подробности, которые он сообщил Эвелине, а также его решение не подавать на Луизу в суд – все указывает на то, что он полностью сжег за собой мосты. Единственным сохранившимся следом того происшествия стало то, что он уничтожил все письма, полученные от Эвелины: «…печальнейший день моей жизни… за один час я прожил пятнадцать лет. Я бросал их в огонь по одному, глядя на даты! Я сохранил несколько цветков, несколько лоскутов платья и несколько поясков; но мое горе я буду держать при себе – ничто не может его выразить»¹¹¹⁸. Бальзак собрался в Россию: бесполезно долее оставаться в «мавзолее», где работать стало почти невозможно. Он был недоволен самим собой, но обратил свою досаду и страх против всего мира; он упивался своим одиночеством, глядя, как письма Эвелины постепенно превращаются в пепел.

Пафос в письмах Бальзака – верный признак близких перемен. Вечером 5 сентября 1847 г. он покинул Париж совсем в другом настроении. Он как будто стряхнул с себя прошлое. Трагическая маска главного клоуна обратилась к Франции, которая вот-вот должна была быть перевернута революционерами. Бильбоке смотрел в будущее со счастливым, рассеянным лицом комедианта.

Его путешествие служит лучшим образчиком путевых записок или травелога. В длинной статье, написанной для «Журнал де Деба» и озаглавленной «Письмо из Киева», нет почти ничего о Киеве, зато подробно рассказывается о поездке Бальзака в Верховню. Самое примечательное в «Письме…» – его герой: впервые в тексте, предназначенном для публикации, Бальзак пишет отрывки автобиографии. Все его остальные автопортреты были стремительными набросками или «признаниями», приписанными его персонажам. Теперь же он больше не чувствовал потребности перевоплощаться в вымышленных героев. Вотрен стал главой тайной полиции, Люсьен де Рюбампре умер, и Бальзак с радостью стал самим собой, готовясь воссоединиться с любовницей в преддверии того, что посаженный в тюрьму гадальщик назвал второй частью его жизни.

5 сентября Бальзак «героически» появился на вокзале с сундучком, сумкой с ночными принадлежностями и корзиной, в которой лежали кофейная эссенция, сахар, фаршированные языки, косточка (для полировки зубов) и оплетенная бутылочка анисового семени. Он вооружился двумя крайне полезными выражениями: узнал, как будет «молоко» по-немецки и по-польски. Путешествие должно было занять восемь дней, несмотря на несколько напряженных моментов, вызванных незавершенными участками железной дороги, которые отдавали его на милость местного транспорта. Малейшая отсрочка – и он пропустит пересадку, к чему он, во всяком случае, относился без излишнего оптимизма: «Нет ничего более обманчивого, чем железнодорожное расписание». Его спасало нетерпение: «Я не способен ждать. Это неисправимый недостаток моей натуры. В пути я не понимаю людей, которым хочется зря тратить время, особенно когда они едут навестить друзей… Я прибыл за десять дней до письма, в котором объявлял о своем приезде».

На следующее утро оказалось, что ему придется пересечь весь Брюссель, чтобы успеть на поезд, идущий до Кельна. За завтраком «я заметил во взглядах одного из моих спутников… ту форму пристального внимания, на которую обречены несчастные дрессированные обезьянки, известные как европейские знаменитости, к которым, по праву или нет, причисляют и меня. Но, несмотря на все мое предполагаемое знание человеческого сердца, я понятия не имел, друг мне незнакомец или враг». Удача сопутствовала Бальзаку. На платформе стояла семья временно исполняющего обязанности российского представителя Киселева: благодаря им удалось преодолеть «административную тупость», из-за которой багаж всех пассажиров свалили огромной кучей на кельнском вокзале. «С грустью в сердце я бодро попрощался с моими защитниками, так как собирался вступить в пустыню, с которой сталкивается любой путешественник, совершенно не сведущий в иностранных языках».

Дорожные неудобства ждали его на каждом шагу: очереди, в которых первыми всегда оказывались англичане, четыре скорости передвижения немецких экипажей. «Самыми быстрыми» считались дилижансы Extrapost, или «экстренной почты», которые шли так быстро, что приходилось менять лошадей на каждой станции. Вскоре их сменили экипажи Schnellpost – «быстрой почты», – и в Бреслау багаж его погрузили не на тот поезд. Увидев, что его сундук вот-вот отправят в Вену, Бальзак устроил «мятеж из одного человека», воскликнув «голосом, которым я надеюсь однажды воспользоваться для заглушения бурных дебатов в парламенте»: «Моя живость заставила их предположить, что я нетрезв, – признаюсь, к такому выводу мог привести и яркий цвет моего лица». Во Франции нерасторопность служащих «вызвала бы революцию»; в Бреслау люди просто «набивали трубки, закуривали и улыбались тщетности всей операции». Трудно решить, что хуже.

С помощью врача из австрийского посольства, который вез депеши Меттерниху (еще одна важная удача), Бальзак добрался до разоренной Галиции, где 60 тысяч крестьян умерли от голода – он считал, что это косвенный результат модных утопий, распространяемых беженцами-поляками, «которые ничего не знают о собственной стране». Здесь наконец становится очевидным изначальный документальный замысел «Письма»: «Пусть люди умирают, и да здравствуют принципы!»; «На всех дорогах бродят голодающие призраки, которых гонят хлыстами, если они близко подходят к экипажам». Бальзак видел выход в замене австрийского владычества на русский феодализм – первый признак его сползания к реакционности последних лет (хотя здесь с ним согласилось бы большинство галицийских крестьян). Бальзаку казалось, что любые перемены в Европе могут помешать его браку.

К тому времени, как он добрался до российской границы в Радзивиллове, ему больше не казалось, что он в Европе. По признанию героя статьи, он все больше «поддавался страху неизведанного, теряя мое невозмутимое нетерпение, которое, в моем случае, служит своего рода признаком теплокровия – что гораздо выше хладнокровия». Таможенник отказался пропустить его через границу, потому что у него закончились распечатанные анкеты (происшествие заслужило восхищенного комментария Бальзака по поводу «слепого послушания», которого так мучительно недостает во Франции); но его спас важный чиновник по фамилии Гаккель, который пригласил его отобедать, заслужив тем самым ответный подарок в виде «Человеческой комедии». Генерал Гаккель посадил Бальзака в кибитку, дал дополнительную подушку, и Бальзак отправился в Дубно. Ехать пришлось всю ночь. Кибитка оказалась крытыми санями без подвески, которую лошадь со скоростью локомотива влекла по темным сосновым лесам; то и дело дорогу преграждали поваленные деревья. Бальзак смотрел на звезды и слушал колокольчик. «Попасть на Украину было не только моим желанием, но и необходимостью, ибо это означало отдых, и мне казалось, что сил у меня осталось лишь еще на двадцать четыре часа». От Дубно до Аннополя тянулись бесконечные пшеничные поля, и «каждые 50 верст, либо на обочине, либо на горизонте, я видел одно из тех редких и прекрасных жилищ, окруженных парками, с медными крышами, мерцающими вдали». В Бердичеве с ветхими лачугами, которые «танцевали польку», дорога заканчивалась и начинался украинский чернозем. Бальзака обступила толпа евреев; все они выказывали тревожащий его интерес к золотой цепочке от часов. Антисемитизм Бальзака вовсе не необычен для того времени; он сочетался с дружбой с бароном Ротшильдом и Леоном Гозланом. Бердичевские евреи описаны в «Письме» экзотическими созданиями с бессознательной любовью к золоту и драгоценным камням. Те, у кого подобный инстинкт отсутствует, утверждает Бальзак, считаются гениями; их готовят в раввины. Чудесным образом ему на помощь пришел местный француз-портной; он уговорился, что Бальзака доставят за 40 миль в Верховню по степи: «Это была пустыня, царство пшеницы, прерии Фенимора Купера и их молчание»; «Зрелище наполнило меня смятением, и я погрузился в глубокий сон. В половине шестого меня разбудил крик иудея, увидевшего Землю обетованную. Я увидел Лувр или греческий храм, позолоченный заходящим солнцем и глядящий на долину. Это была третья долина, которую я увидел после того, как пересек границу!»