Жизнь замечательных людей по дзэну

— Сено! Солома! Поучительно! Дзэн!

БЛАГОРОДНОЕ

Граф Мурашко Валентин Петрович без объявления зашел в будуар своей жены Галине Алексеевне и нервно теребил край манишки, словно искал в ней ответ на животрепещущие темы спасения человечества и брачных уз.

Графиня Галина Алексеевна с неудовольствием посмотрела на мужа, но грубостей не наговорила, потому что воспитана в высших традициях лучших семей Санкт-Петербурга и Москвы.

— Сударыня! Помогите и исправьте, если я сделаю неосторожное замечание по поводу вашего фривольного поведения, словно вы не мужняя жена, а – муза Греческая.

Намедни вы изволили танцевать с поручиком Оболенским Петром Самуиловичем.

Он ангажировал вас на мазурку, что до неприличия крайне, а затем – на польку – высший позор для тех, кто понимает.

Граф Ермольский приподнял бровь и молча посмотрел на меня, как я отреагирую на духовные ваши отношения с поручиком.

У меня найдется множество соображений на ваш вчерашний поступок, но обрадуют ли они вас и меня в той должной степени, которая необходима для сглаживания отношений, как между кошкой и собакой.

— Граф, сознаюсь вам во всем откровенно, — графиня Галина Алексеевна пудрила носик, но на мужа не смотрела, что в высших кругах считается верхом неприличия. – От высшего наслаждения и новых впечатлений на приеме в честь китайского посла я получила расстройство нервов, но избежала хандры, хотя вы вводите меня в то состояние души, которое философ Дейнека называл отторжением, а поручик Оболенский – непостигаемым разумом несуществующего.

Ну и что же с того, что я оказала честь поручику Оболенскому с выпуклыми ляжками?

Ему скоро на войну, так пусть порадуется жизни рядом с первой красавицей столицы, красавицей, которую муж часто на час меняет на пустышек и дурнушек, тем лишает меня противодействия ощущениям и вводит в пугливую тоску ожидания, словно я не женщина с плотью и кровью, а – продавщица копченой рыбы.

Ваше дурное поведение, если и поддается объяснению, то это объяснение оставьте для кухарок, которым вы без брезгливости задираете юбки на головы и создаете тем самым новую моду.

Неопределенность ваших отношений и ожидание мучений и холодной кровати бросили меня в танец с поручиком Оболенским, и когда я танцевала, то представляла, что непременно в скором времени в Храме увижу сияние, а вы с мутными глазами встанете передо мной, все тело ваше заколышется желе, и тьма ваша прикроет от меня светлое и беззаботное чувство.

— Позвольте! Галина Алексеевна! Что вы себе позволяете, душа мон шер! – граф Валентин Петрович негодовал, как собака на привязи, когда рядом проходит кошка. Он из золотой табакерки засыпал в ноздрю табак, чихнул, снова чихнул, вытер мокроту батистовым платочком с монограммой дома Романовых. – Не напрасно я направил стопы свои в ваш будуар, ох, как не напрасно!

С ночи во мне установилась самая полная уверенность, что непременно, неминуемо вы не раскаетесь в содеянном танце, а возведете хулу на кристально чистого и возвышенного мужа благороднейших кровей.

Граф Валентин Петрович в болезни внезапно затрясся в сильнейшем гневе, не подобаемом особам из высшего света, но не мог с собой поладить – так рука убийцы тянется к горлу жертвы.

Порыв бешенства сорвал графа Валентина Петровича с места, словно жеребец закинулся со старта.

Граф Валентин Петрович напрыгнул на жену, будто он не граф, а крестьянин, который поучает нерадивую крестьянку.

Схватил за волосы, стащил графиню Галину Алексеевну с пуфика на пол и таскал по полу, со сладчайшим остервенением драл волосы, при этом желтая слюна слетала с губ графа, а золотые пенсне запотели от юношеского задора.

— Мерзавка! Нижайшая клятвопреступница и распутница!

Порочишь честь благороднейшего мужа, а я принят ко двору!

Граф Валентин Петрович возил жену по мраморному полу (итальянская плитка), ни на секунду не усомнился в своей правоте, а даже уверился, что так и должно, когда провинившуюся графиню наказывают, как мужичку.

Графиня Галина Алексеевна сначала, подобно половой тряпке, елозила за мужей, пребольно ударилась головой о ножку кресла (а-ля Людовик Пятнадцатый), но не кричала, не призывала к благоразумию графа и не призывала прислугу.

Вдруг, на удивление графа, графиня Галина Алексеевна извернулась, вывернула руки мужа, освободила волосы из захвата, вскочила на ножки, и, когда граф открыл рот для новой порции хулы и журьбы, схватила со стола подсвечник (работы мастера Фаберже) и драгоценностью ударила мужа по спине.

Граф Валентин Петрович от неожиданности с болью упал на пол, силился подняться, но графиня Галина Алексеевна мутузила его – так дерутся мужики на кулачных боях на Сенной площади.

Уже пошла у графа кровь из носа, выбиты три передних зуба (клык и два резца), заплыл правый глаз, а под левым наливался синяк иудейский, но графиня продолжала отчаянное:

— Мои предки благороднее ваших, граф Валентин Петрович!

Когда ваши запрягали, наши уже на троне сидели!

Дзэн!

УМИРОТВОРЕНИЕ

— Со второго куплета, пожалуйста, несравненный Александр Митрофанович! – графиня Лесовская Анна Дмитриевна грациозно облокотилась на клавесин (работа мастера Шуберта). – Лололо!

Ах, восхитительно, словно меня надули теплым воздухом.

— С величайшим моим удовольствием и уверениями в почтении! – граф Александр Митрофанович Шереметьев откинул фалды сюртука, пригладил черные волосы, подкрутил усы и опустил изящные благородные пальцы на клавиши слоновой кости – так кошка ночью осторожно пробирается между кувшинами с молоком. – Извольте! Второй куплет, как с листа!

— Ах, граф! Изумительно!

Я вся дрожу до основания от вашей игры!

Надо бы - кончила с жизнью на третьем куплете!

Лалалала!

Дивно!

Гениально волшебно!

Вы – кудесник, потрясающий граф Александр Митрофанович!

— Музыкальное умиротворение! Дзэн! – граф Александр Митрофанович откинул голову и в музыкальном экстазе воспрял душой!

ПЫТЛИВОЕ

— Папенька, а в Индии люди живут? – маленький Митрофанушка теребил фалды сюртука батюшки. Батюшка граф Назаров Антон Евгеньевич собирался на бал в Зимний Дворец.

Графиня Назарова ожидала в карете, нетерпеливо обстукивала пажа тросточкой по основанию черепа.

— И в Индии люди живут, душа моя, Митрофанушка! – граф Антон Евгеньевич погладил сына по головке, как только что гладил по выпуклостям новую горничную Анюту.

— Папенька, милый друг, а индийские люди с двумя головами? – Митрофанушка с утонченной изящностью гимназистки, но с некоторыми замашками будущего деятеля искусств поцеловал папеньке ручку.

— Полноте, Митрофанушка! Что за вздор?