Жизнеописания прославленных куртизанок разных стран и народов мира
Шрифт:
– То есть не три раза, как вы нам признались…
– Да нет же; я ни в чем не признавался… Притом же, – прибавил японец после минутного размышления и подавляя вздох, – ведь вы не предуведомили обо мне Чианг-Гоа; вы шутили?..
– Да… и быть может, был не прав… а?..
– Нет, вы были правы, и я очень благодарен вам за вашу благоразумную сдержанность. Господа, желаю вам всякого успеха и рассчитываю еще раз увидать вас перед вашим отъездом.
– Конечно, дорогой амфитрион, мы увидим вас снова, если только ронины не изрежут нас в куски, – говорил д’Ассеньяк, весело пожимая руку японцу. Данглад молчал; он был занят. Невольно он задумался о предстоящем свидании с Чианг-Гоа.
Данглад и д’Ассеньяк вошли в носилки. Сэр Гунчтон ехал верхом с левой стороны. Стражи следовали за ними, безмолвные как тени, бесстрастные как автоматы. Им было заплачено. Что им было до того, куда вели их?
–
– Опять правила этикета! – смеясь, воскликнул д’Ассеньяк.
Он всегда и везде смеялся – этот милый граф. Счастливы подобные люди!
– Да, правила этикета, – отвечал сэр Гунчтон. – И если я намереваюсь объяснить вам, как вы должны вести себя у Чианг-Гоа, то не потому, чтоб сомневался в вашем знании жизни… Но с женщинами, вроде тех, к которой я веду вас, необходимы особые предосторожности… И я был бы крайне раздосадован, если б без предупреждения, вы навели на себя скуку или даже опасность.
Сэр Гунчтон произнес эти слова серьезным тоном.
– А! – возразил д’Ассеньяк, не столько испуганный, сколько изумленный, – слушая вас, сэр Гунчтон, можно подумать, что ваш Бутон-Розы, за минуту до того самая обольстительная девушка в Японской империи, теперь становится людоедкой, с которой опасно водиться. Почему, скажите, такое быстрое изменение в вашем образе мыслей… Разве?..
– Оставь сэра Гунчтона, мой друг, объясниться. Если он говорит таким образом, значит так нужно.
– Если я не вполне посвятил вас в предмет нашего визита к Чианг-Гоа, – снова начал Гунчтон, отвечая д’Ассеньяку, – так потому что мы были не одни во время тогдашнего разговора. Я очень хорошо знаю характер Нагаи Чинаноно… Но он японец и ему могло не понравиться, что в его стране, в его доме… Европейцы могли подозревать в дурных действиях женщину, которую, если б осмелился… он украсил бы всеми добродетелями, как большинство его сограждан, как он украшает её, и совершенно справедливо, всеми прелестями красоты… Я объяснюсь, ибо через пять минут мы придем… Притом же, Чианг-Гоа – необычная куртизанка. Она отдается, если это только называется отдачей, – только тем, которые ей нравятся, за назначенную и неизменную плату пятьсот франков за ночь. Со своей стороны приезжие иностранцы, которых она удостаивает приемом, не бывают вынуждены стать ее данниками. Только тот, кто после визита к Бриллианту Иеддо, вследствие той или другой причины, откажется от желания воспользоваться её благосклонностью, немедленно должен поквитаться, уплатив двадцать ичибу. Это самая малая плата за счастье и удовольствие видеть Чианг-Гоа. Я резюмирую. Если Бутон-Розы вам нравится, и вы согласны пожертвовать пятьсот франков взамен её поцелуев, – то оставляя её в первый визит, – церемониальный визит, – кладут на её колени какой-нибудь цветок, сорванный в её цветнике, и карточку, или клочок рисовой бумаги, на котором написано его имя, звание и место жительства. А на другое утро, её слуга или одна из служанок уведомляет вас, принято ли ваше предложение, и в котором часу вы можете представиться госпоже; или вы навсегда должны надеть траур по вашей сладостной надежде. Напротив, решив, что пятьсот франков слишком дорого за несколько часов наслаждения с бриллиантом Иеддо, отдают двадцать ичибу одной из камеристок. И этим все сказано. Но если, в последнем случае, не удовольствуются тем, то отвергла Чианг-Гоа, и сделают ошибку, публично объяснив причины этого презрения… Нагаи Чинаноно и я только что говорили вам о бандитах, наполняющих Иеддо, – эти бандиты становятся кровавыми мстителями за эту ошибку… Меня уверяло в этом одно из лиц, находящихся при английском посольстве, которому передавал офицер Тайкуна, – что Чианг-Гоа держит на жаловании около дюжины этих головорезов, всегда готовых, по первому её слову, наказать смертью дерзкого, осмелившегося её оскорбить. В доказательство справедливости своих слов лорд Мельграв рассказал мне о недавнем убийстве капитана одного американского судна, который, выйдя с аудиенции Чианг-Гоа, разглашал повсюду, что куртизанка очень дурна собой; и что он не понимает, как можно хоть на пять минут быть её любовником?.. На другой день, вечером, проходя по предместью Санагавы, капитан был окружен толпой бандитов с лицами, покрытыми чёрным крепом, и несмотря на смелую защиту и помощь стражи, упал под ударами. Но, опять-таки, вы, господа, – вы не только люди светские, джентльмены, но также люди умные; а потому, – даже если Чианг-Гоа и не покажется вам достойной своей репутации, – вы остережётесь слишком громко выразить свое убеждение. Таким образом, вы должны все это обсудить, что сказано мною вначале,
не как полезное предупреждение, а как любопытное сведение… Я окончил; теперь не угодно ли вам сойти на землю; мы перед домом Чианг-Гоа.Дом Чианг-Гоа был обширнее и изящнее дома Нагаи Чинаноно, хотя и походил на него. Придверник или монбан, находившийся в башенке, окрашенной чёрной краской, как большинство жилищ в Иеддо, при виде троих иностранцев, ударил три раза колотушкой в гонг, – потом жестом пригласил их войти.
Сэр Гунчтон знал сущность вещей; он шёл впереди своих товарищей по аллее, уставленной цветами, которая кончалась у балкона, блистательно освещенного цветными фонарями.
На этом балконе стояла молодая девушка в белой тунике и таких же панталонах, которая провела гостей в большую залу, с окнами закрытыми бамбуковыми шторами, пол которой был покрыт нежным ковром. В этой зале не было почти никакой мебели.
Молодая девушка удалилась и появилась снова в сопровождении двух других, принесших, подобно ей, по две подушки красного бархата, которые они положили одну на другую на ковер.
– Наши кресла, – сказал сэр Гунчтон. – Сядем, господа.
– Недурно! – вполголоса сказал д’Ассеньяк. – В этом приёме есть нечто мистическое, таинственное… Маленькие японки очень милы… Но меня занимают эти ширмы… Что может скрываться за ними?..
– Вы сейчас увидите, – улыбаясь, ответил сэр Гунчтон.
– Да, зала эта очень хороша – сказал Данглад, – но я боюсь, как бы запах, который царит в ней, не причинил мне головной боли…
– Аромат драгоценного дерева, сжигаемого здесь?.. Если этот аромат беспокоит вас, я попрошу Чианг-Гоа, чтоб она велела потушить курильницы.
– Вы попросите?.. А каким образом? – возразил д’Ассеньянк. – Вероятно знаками? Ведь вы не знаете, я думаю, ни по-китайски, ни по-японски?
– Я буду изъясняться на моем отечественном языке.
– Ба! Чианг-Гоа говорит по-английски?
– Не так, конечно, чисто, как член парламента, но порядочно для того, чтобы поддержать разговор. Она также знает несколько слов по-испански и по-французски…
– Право? Браво!.. Если она согласна, мы сделаем обмен. Я её выучу говорить по-французски: je t’aime! а она научит меня по-японски.
Данглад иронически склонил голову.
– Мой милый Людовик! – сказал он, – ты очень притязателен, думая что ждали именно тебя, чтоб брать и давать эти уроки.
Легкий шум за ширмами приостановил ответ д’Ассеньяка. Шум этот происходил от прикосновения шёлка к обоям.
Божество было там… Оно должно было явиться… Д’Ассеньяк и сэр Гунчтон внимательно и безмолвно ожидали.
Даже сам Данглад устремил свой любопытный взгляд на ширмы. Божество появилось!
Д’Ассеньяк и Гунчтон испустили крик восторга. Данглад тоже не мог удержать невольного восхищения.
Ясно, что, как опытная актриса, Чианг-Гоа, готовя свое появление на сцену, рассчитала на внезапность. Уже знакомый с ней, сэр Гунчтон, мог бы предупредить своих товарищей, но он предпочёл доставить им всю прелесть изумления. Войдя в залу, через дверь, сообщавшуюся с её будуаром позади ширм и с минуту поглядев через тщательно скрытое отверстие на своих посетителей, Чианг-Гоа поднялась по лестнице, покрытой бархатом и стала в самой выгодной позе.
Она была одета в голубом шелковом платье, отделанном газом и крепом того же цвета; с её шеи артистически спускался длинный плащ, на голове у неё был золотой убор, украшенный бриллиантами и рубинами.
Правы ли были сэр Гунчтон и Нагаи Чинаноно, называя Чианг-Гоа несравненной красотой?
Да; она была неподражаема. В ней не было ничего, кроме глаз продолговатых, как миндалины, что бы напоминало женщин её племени. Продолговатое лицо, широкий лоб, розовый прозрачный цвет лица, длинные выгнутые брови – все в ней было своеобразно. Но всего сильнее поразили Данглада и д’Ассеньяка её черные словно вороново крыло волосы, обильными волнами падавшие между складок плаща до её крохотных ножек, обутых в сафьяновые туфли.
Безмолвная, стоя перед гостями на вершине эстрады, освещенной двадцатью фонарями; одетая в шелк, в пурпур, золото, обвитая своими роскошными волосами, – Чианг-Гоа была прекрасна, – более, чем прекрасна; она была великолепна!..
Быть может, то был оптический обман! Быть может, вблизи эта красота потеряла бы свой блеск и свою обольстительность. Но верно и то, что рискуя разочароваться, мало людей могло отказаться от жажды подержать в своих объятиях «бриллиант Иеддо». А обладание, – было не роковым разочарованием? Нет, так как сэр Гунчтон обладал Чианг-Гоа и снова алкал обладать ею.