Жизнеописания прославленных куртизанок разных стран и народов мира

Произведя эффект, богиня, как простая смертная, уступая усталости, скорее скользнула, чем села на подушки, подобные тем, которые занимали её посетители.

Было время европейцам нарушить молчание, которое как бы ни было красноречиво, продолжаясь, могло сделать холодным первое свидание.

В качестве путеводителя обоих французов сэр Гунчтон имел ещё преимущество быть старым знакомым хозяйки, – хотя это преимущество могло быть нелепостью, ибо Чианг-Гоа принимала столько разнообразных лиц, что очень легко могла позабыть о сэре Гунчтоне.

Но во всяком случае ему следовало начать разговор и он начал:

– Прелестная Чианг-Гоа, – сказал он, – позвольте прежде всего от имени всех нас поблагодарить, что вы удостоили открыть для нас вашу дверь.

– Скорее, я должна гордиться, сэр Гунчтон, – возразила Чианг-Гоа, – тем, что вы и ваши друзья удостоили посетить бедную затворницу.

При последних словах, произнесенных довольно чисто по-английски, Данглад несмотря на торжественность положения, не мог удержаться от улыбки, которая была замечена Бриллиантом, потому что последовал вопрос:

– Разве я смешна?

Этот прямой вызов нисколько не удивил Данглада.

– Поистине, нет, – возразил он; – смешного в вас нет, но преувеличенная скромность, по-моему, есть. После того, что я слышал, вы уж никак не затворница, а по тому, что я вижу, да будет позволено мне сказать что жаловаться на бедность было бы с вашей стороны неблагодарностью…

Чианг-Гоа не спускала взгляда с Данглада, пока он говорил.

– Вы француз? – спросила она, после того, как он замолчал.

– Вы угадали, – и коснувшись рукой плеча д’Ассеньяка Данглад продолжал: – Мой друг также француз; мы истинные французы – мы парижане.

– Парижане? – переспросила китаянка, не подчиняясь желанию Данглада, имевшего, по-видимому намерение, обратить её внимание на своего приятеля; но напротив, продолжая смотреть на него и адресуясь снова к нему: – Париж, говорят, великолепный город; в нём много прелестных женщин?

– Да, много.

– Почему же вы оставили его?

– Потому что, по крайней мере, по-моему, наслаждения, доставляемые самыми близкими отношениями с прелестными женщинами не достаточны для полного счастья в этом мире.

– Вы не любите женщин?

– Отчего же?.. Но я также люблю все великое, прекрасное и доброе…

– А! Это вас зовут Дангладом? Вы живописец?

– Да.

– У нас в Иеддо тоже есть живописцы. Встречались вы с кем-нибудь из них?

– Я не имел ещё этой чести.

– Могу ли я видеть ваши работы, ваши картины?.. и если я предложу вам хорошую цену…

– Я крайне сожалею, – но во время путешествия я не пишу картин… Я делаю этюды… а этюды не продаю.

– А!

– Ты груб с Бутоном-Розы, – сказал вполголоса д’Ассеньяк по-французски своему другу.

– Это почему? – возразил последний на том же наречии и тем же тоном. – Не думаешь ли ты, что я соглашусь украсить её будуар одной из моих картин. – И обращаясь к Гунчтону, сказал громко по-английски: – Не время ли, господа, нам отправиться? Не думаете ли вы, что мы нескромны?..

– О! прежде, чем уйти, господа, вы выпьете со мной чашку чаю, – проговорила Чианг-Гоа, и предложение тотчас же было принято сэром Гунчтоном и д’Ассеньяком.

По знаку госпожи приблизились две молоденькие девушки, неся на красных лаковых подносах чашки чаю, сахарницы и пирожное.

– Быть может, вы предпочитаете мадеру или шампанское? – спросила Чианг-Гоа.

– Вы необыкновенно любезны! – возразил сэр Гунчтон. – Но я и мои друзья только что пообедали у Нагаи Чинанона.

– Кто это?

«У неё такая же память относительно туземцев, как и иностранцев», – подумал Данглад.

– Нагаи Чинаноно, – отвечал сэр Гунчтон, – один из самых богатых купцов квартала Аксакоста…

– Ах, да! я припоминаю… Он, вероятно, был у меня?

– Это вероятно – прелесть! В Иеддо как и в Париже, – ответил художник, – они друг друга стоят.

– Да замолчи же! – заметил д’Ассеньяк, подходя к своему другу, который, возвратив пустую чашку служанке, осматривал аквариум. – Вдруг она тебя услышит!..

– Ты хочешь сказать, если она поймет. Но так как она знает по-французски только несколько слов!..

– Но что ты о ней скажешь?.. Ты не станешь отрицать, что она изумительна!..

– Если тебе нравится – мила.

– Обворожительна?

– Если тебя это забавляет, – ты прав.

– А тебя не занимает это?.. Лгун! В ожидании, держу пари, ты уже выбираешь самый прекрасный цветок, чтобы предложить ей как залог твоего желания.

– Ты думаешь? Ну, если только необходимо только мое желание, чтобы обокрасть этот цветник, то бриллиант Иеддо может спать спокойно.

– Как! Жалея каких-нибудь пятисот франков, ты отказываешься от наслаждения, которое…

– Мой милый Людовик, я не мешаю тебе поглощать это наслаждение, если тебе дадут его, что более чем вероятно, – но ты достаточно знаешь меня, чтобы убедиться, что я не легко возвращаюсь к моим чувствованиям… Да, эта женщина хороша… чрезвычайно хороша! но она может внушить мне восхищение, а не желание… Не плата за её поцелуи, а самые поцелуи для меня отвратительны. Я не желаю их…

В то время как два друга разговаривали таким образом, со своей стороны сэр Гунчтон, стоя внизу эстрады, переменялся несколькими тихими словами с Чианг-Гоа. Куртизанка как-то особенно махала веером.

То был знак трём служанкам об окончании приёма, ибо они вскоре подали иностранцам их шляпы, которые были отобраны у них при входе в залу.

Потом они встали направо у открытой двери этой комнаты.

В это время Гунчтон сорвал камелию.

Д’Ассеньяк, более скромный, фиалку.

Данглад вынул из кармана три пиастра.

Наконец, сэр Гунчтон предложил вежливым знаком взойти первым на эстраду и положил символический цветок на колени Бриллианта Иеддо.

Д’Ассеньяк исполнил это не без смущения. Мы можем сказать, что граф был очень смущен, приближаясь к Чианг-Гоа.

Она, однако, очень грациозно ему улыбнулась. Также улыбнулась она и сэру Гунчтону.

Но улыбка исчезла с её лица, когда Данглад, важно поклонившись ей, догнал своих товарищей на пороге залы, разделил между тремя служанками три золотые монеты. Невольно, отдавая последний пиастр, и уже готовясь последовать за сэром Гунчтоном и д’Ассеньяком, Данглад бросил взгляд на Чианг-Гоа.